Герцог Бекингем
Шрифт:
Я знал, что у него есть любовница, – продолжал хранитель печати, – и что это весьма умная женщина, у которой много ухажеров, дарящих ей массу подарков. Поэтому я попросил одного из моих друзей почаще наведываться к ней и разузнать, что говорил ей Каронделе по поводу интриги против милорда Бекингема. Так я все и узнал, а эта женщина получила переданные ей мною через друга деньги, ведь невозможно устраивать государственные дела, не платя за это золотом.
Карл рассмеялся.
И как все это согласуется с моралью? – веселился он.
Ваше Высочество, – отвечал министр-епископ, – из курса богословия я запомнил фразу: licet uti alieni peccato [49]. Дьявол сделал эту женщину грешницей, а я извлек пользу из ее греха. Что до меня самого,
Все же для того, чтобы окончательно убедить короля, следовало получить доказательство существования заговора. Уильямс снова прибег к маневру, продиктованному скорее учением Макиавелли, нежели Евангелием. Он велел, по фальшивому обвинению, арестовать английского католического священника, друга Каронделе. Последний прибежал с просьбой освободить пленника, однако Уильямс предложил ему сделку: безопасность священника в обмен на копию переданного королю обвинительного документа против Бекингема. Каронделе пришлось сдаться: «Он ушел от хранителя печати только в два часа ночи, выжатый как лимон, до последней капли».
«Я нахожу, что со стороны милорда Уильямса то был ловкий ход, не лишенный остроумия», – делает вывод епископ Хэккет, которому мы обязаны описанием этой истории. В любом случае, министр спас фаворита, и тот никогда об этом не забывал.
Болезнь или яд?
Все эти переживания отразились на здоровье Бекингема. Он еще не полностью оправился после возвращения из Испании. В конце апреля он оказался в постели с высокой температурой и подозрением на желтуху. Ему часто пускали кровь, но народ пребывал в убеждении, что герцог стал жертвой яда, подсыпанного слугами, которых подкупили испанцы. Мы знаем, что в XVII веке подобные слухи возникали всегда, стоило какому-нибудь известному человеку тяжело (или даже не очень тяжело) заболеть. Однако кто знает?
Как бы то ни было, все считали, что жизнь герцога в опасности. Король примчался в Уоллингфорд-Хауз и провел целых три часа у постели своего дорогого Стини. Он послал ему клубнику, вишню, а также тестикулы и язык собственноручно убитого им оленя – это средство считалось в те времена безотказным. Леди Бекингем-мать также не бездействовала. Она предписала своему сыну пластырь и некое зелье, которые изготовил ее знакомый деревенский врач, умевший творить чудеса. Фаворит начал поправляться, и Яков I увез его с собой на корабле в Гринвич, воздух которого славился целебными свойствами. В конце мая Бекингем вернулся в Лондон и возобновил свою политическую деятельность, но все были поражены тем, какой он бледный и исхудавший. В течение нескольких месяцев после этого он продолжал жаловаться на слабость.
Закрытие парламента 1624 года
В то время как происходили тайные встречи короля Якова с испанскими посланниками, подорвавшие состояние духа и здоровье Бекингема, парламент продолжал свои заседания. Одновременно начались переговоры с Францией о браке принца Карла с Генриеттой Марией, и началась подготовка к войне с Испанией. О последних двух вопросах, в решении которых участвовал Бекингем, мы поговорим позже. А сейчас остановимся на описании заключительных прений в парламенте перед его роспуском.
Как только удалось добиться аннулирования договоров с Испанией (что, по тем временам, не означало автоматического разрыва дипломатических отношений; испанские послы уехали из Лондона только в июне), обе палаты вернулись к обсуждению своих обычных дел: финансов, пресечения злоупотреблений и конечно же к излюбленному узлу противоречий – борьбе с католиками. Последние считались «авангардом папы и Испании», предателями, обладающими изрядной силой. Поэтому для начала следовало-де немедленно изгнать всех иезуитов и «семинарских священников», то есть тех священников, которые получили образование в европейских семинариях, в Дуэ или в Риме. Затем надо было запретить и уничтожить папистские книги, «нашествие которых в наше королевство подобно чуме». И наконец полагалось строго выполнять законы, требующие изгнания рекузантов на расстояние пяти миль от Лондона, запрета на их появление при дворе, а также регулярной выплаты значительных штрафов за нарушение закона. Король и Карл медлили: подобные меры могли затруднить переговоры о французском браке. Однако, когда пришлось ответить на прямой вопрос, они подтвердили, что данный брак не повлечет за собой ни малейшего смягчения или отмены законов против католиков. Так зарождались возникшие в будущем спорные вопросы.
Бекингем не участвовал в этих дискуссиях, он был болен. Однако его влияние чувствуется во внезапных нападках депутатов на лорда-казначея Миддлсекса, в прошлом Лайонела Крэнфилда, лондонского торговца, которого Бекингем более чем кто-либо старался в свое время возвысить до важного государственного поста, каковой он нынче и занимал.
К несчастью для Миддлсекса, у него был несносный характер, и из-за этого, равно как и из-за его естественного нежелания расточать казенные деньги, у него было много врагов. По критериям той эпохи, он был честен, но, хорошенько поискав, и у него можно было обнаружить грешки, вроде взяточничества или финансового покровительства избранным лицам.
Он неосторожно выступил против Бекингема и принца, упомянув о их «непомерных» расходах во время путешествия в Испанию. Он поступил еще более неосторожно, осудив при всех на заседании Тайного совета разрыв договоренности о браке с инфантой, который, по его мнению, противоречил чести и служил примером неуважения к данному слову. Карл холодно ответил: «Я полностью доверяю милорду казначею в вопросах коммерции, ибо это его дело, однако сомневаюсь, чтобы он был компетентен в вопросах чести» {259}.
Потому никто не удивился, когда 5 апреля сэр Эдвард Кок выдвинул в парламенте против казначея обвинение в бесчестии. Тот сразу же объявил, что против него существует «заговор», но на деле удар в конечном счете исходил от Карла и Бекингема. После выступления архиепископа Эббота лорды приняли решение провести в начале мая против
Миддлсекса процедуру импичмента – ту самую, что свалила три года назад канцлера Бэкона.
Узнав о происходящем, король впал в уныние. В отличие от своего сына и Бекингема он предвидел последствия подобных действий: подрыв стабильной работы одного из основных ведомств государства. По этому поводу Кларендон приводит характерный анекдот. «Ты – дурак, – сказал Яков главному адмиралу. – Ты собираешься сам сделать палку, которая однажды тебя ударит». И, повернувшись к Карлу, добавил: «А у тебя случится несварение желудка от импичментов, когда ты будешь царствовать» {260}. Впечатление от провидческой справедливости этих слов несколько ослабляется тем, что записаны они были только двадцать лет спустя после интересующих нас событий. Однако они вполне соответствуют характеру короля и стилю его высказываний. Как бы то ни было, слова эти стали весьма популярны и часто цитируются.
Несмотря на несогласие короля, Миддлсекс предстал перед судом палаты лордов и 13 мая был приговорен к лишению всех должностей, штрафу в 50 тысяч фунтов стерлингов, тюремному заключению, «если того пожелает Его Величество», и изгнанию из палаты лордов навечно. Тем не менее он не лишился дворянского титула, а король поспешил освободить его из тюрьмы и возместить большую часть штрафа. Несмотря ни на что, большинство считало опалу Миддлсекса делом рук Бекингема. Дабы придать слухам пикантность, говорили, будто лорд-казначей пытался подорвать влияние главного адмирала, введя в окружение короля очаровательного молодого человека, своего шурина Артура Бретта, и повторив таким образом маневр, с помощью которого в свое время Сомерсета заменили Бекингемом. Если это правда, то нельзя не признать, что Миддлсекс играл с огнем {261}.