Гермоген
Шрифт:
Что можно было возразить на слова польского посла? Бояре молчали.
— И что сделали вы, бояре? — продолжал Олесницкий, наслаждаясь произведённым впечатлением. — Выехали ему навстречу с царской утварью. С великой честью встретили его в Туле: вопили, что принимаете любимого государя от Бога, кипели гневом, когда поляки хвалились, что дали вам государя. Он-де ваш прирождённый государь. Мы, послы, собственными глазами видели, как вы перед ним благоговели. Забыли, как в сей палате мы вели речь о делах совместных? Вы не выразили ни малейшего сомнения в его сане. Не мы, поляки, но вы, русские, признали своего же бродягу царевичем Димитрием,
Олесницкий, казалось, говорил спокойно, но лоб его покрылся испариной. В палате было жарко. Он обменялся взглядом с Гонсевским, и тот подхватил прерванную речь:
— Мы не говорим о клятвопреступлении и цареубийстве, — надменно начал Гонсевский, — и не имеем причины жалеть о человеке, который в наших глазах оскорблял нас, величался, требовал безумных титулов, вызывая тем самым сомнения у нас, станет ли он другом нашего отечества...
Что могли возразить бояре? В их руки попала переписка Лжедимитрия с римским двором, из которой видно, что лжецарь хотел, чтобы папа римский склонил Сигизмунда дать «Димитрию» императорский титул. Между тем Сигизмунд отказывал ему даже, в титуле, которые поляки давали его предшественникам: его не именовали великим князем, а просто князем. Бояре помнили, как самозванец не хотел взять королевской грамоты, ибо в ней не давалось ему цезарского титула.
— Статочное ли дело нам, думным людям, слушать досадные речи ясновельможных панов? — перебил речь Гонсевского трубный голос думного дворянина Михайлы Татищева. Этот высокий сухопарый человек был резок на слово, раздражителен и часто вызывал раздражение даже у своих. — Ужели вы полагаете, что ваше лукавство не ведомо нам? На ложку правды у вас находится бочка ложных словес. Вы тут бойко языком строчили. Мы-де сами признавали вашего бродягу Димитрием. Так ли? Вспомни, Олесницкий, когда самозванец не хотел взять королевской грамоты, потому что в ней не было цезарского титула, что ты ему сказал? Ты сказал: «Вы оскорбляете короля и республику, сидя на престоле, который достался вам дивным промыслом Божьим, милостию королевскою, помощию польского народа. Вы скоро забыли это благодеяние». Как же ты говоришь теперь, что лжецарь, бродяга сел на престол русским хотением, а не милостью польского короля, не помощью польского народа?
Правдивые слова Татищева вызвали неудовольствие надменных поляков. Видно было, что они подыскивали слова, чтобы осадить убийцу верного слуги самозванца, любезного всем полякам русского боярина Петра Басманова. Не это ли убийство положило начало кровавой резне?
— Дивимся твоему суесловию, Михайла! — резко начал Олесницкий. — Нам ведомо, что ты дозволяешь себе оправдывать злую погибель наших братьев, их бесчеловечное избиение. За что изгубили людей наших? Они не воевали с вами. Слагаете вину на чернь? Поверим тому, если можно. Поверим, если вы невредимо отпустите с нами воеводу сендомирского и его дочь Марину. Или вопреки народному праву, уважаемому даже варварами, вы будете держать нас как пленников в тесноте и обиде? Так знайте, что в глазах короля и всей Европы не чернь московская, а вы с вашим новым царём виновники сего кровопролития!
— Дозвольте, паны радные, дозвольте! Или вы у себя дома? — Это подал голос князь Воротынский, отличавшийся всегдашним достоинством речей. — Вы были послами у самозванца, а теперь вы уже не послы. Следственно, не должно вам говорить столь дерзко и смело. Мы виновники вашей отставки? Согласны. А за кровопролитие дадут отчёт Богу
Поляки некоторое время молчали. Затем Гонсевский сказал миролюбиво:
— Но дозвольте, бояре, как нам не говорить о кровопролитии? Мы думаем о нашей безопасности. Мы не хотим, чтобы вы держали нас за пленников. Мы вправе опасаться черни. Рассудите!
— Вот так бы сразу... — проворчал Татищев.
Бояре сказали, что пойдут посоветоваться с царём.
Василий только что закончил беседу с послами Швеции. Он внимательно выслушал делегацию бояр. Выступление князя Мстиславского, его резкости в адрес поляков озадачили его. Больше всего он опасался испортить отношения с Польшей. Спорные слова Мстиславского будут восприняты как думное решение. Мстиславский не чета дворянину Татищеву, он — верховное лицо в Сенате, как называли поляки думу Боярскую.
И царь милостиво велел освободить всех нечиновных ляхов и вывезти их за границу. Сказал, что решение судьбы знатных панов будет столь же милостивым. Но это будет особое решение.
...Узнав о разговоре бояр с поляками и о милостивом обещании царя Василия освободить знатных ляхов, Гермоген выразил своё неудовольствие царю. Он не мог понять, почему похищение князем Шаховским государственной печати и бегство Молчанова в польские пределы, казалось, не вызывали у царя недоверия к знатным ляхам. Над словами Горобца, что Молчанов, если его признает за «Димитрия» Марина Мнишек, будет иметь успех, Василий только посмеялся.
— Государь, сие есть беспечность.
Царь посмотрел на него с выражением тихой укоризны. Это была первая размолвка между ними.
14
Если бы можно было предвидеть опасность, если бы можно было представить её размеры! Кто бы мог подумать, что имя царевича Димитрия, якобы спасённого от Борисовой грозы, вновь обретёт роковую силу! Этим именем мятежники брали целые города и везде находили усердие и поддержку доверчивых россиян. Как убедить людей, что царевич мёртв?
Царь велел оповестить по всем городам и высям, что в Москву из Углича везут тело царевича Димитрия. Народ на пути следования раки с останками царевича толпами устремлялся к нему. Пели молебны, лили слёзы покаяния и умиления; недужные, касаясь мощей, исцелялись. За чудом следовали новые чудеса. Иерархи славили новоявленного святого.
На подходе к Москве святую раку встретил царь Василий и мать царевича, инокиня Марфа. Когда открыли раку, верующие были утешены: тела святого отрока не коснулось тление, хотя оно пролежало в могиле пятнадцать лет. Лицо, волосы, одежда, платок в левой руке и горсть орехов — в правой, шитая золотом одежда, сапожки — всё было, как если бы царевича недавно предали земле. Сколько стеклось народу, и все славили сие знамение святости...
Все видели, как плакал царь, и видели в этих слезах раскаяние. Из страха перед Годуновым он скрыл злое убийство царевича и свидетельствовал, что царевич, играя в тычку, накололся на ножик. Плакала инокиня Марфа о своём вечном пожизненном горе и шла подле царя Василия, который на своих плечах нёс святую ношу.
Вся Соборная площадь заполнилась народом, все видели, как обитую золотым атласом раку установили на помосте, все слышали радостные клики исцелённых одним только действием веры в святые мощи Димитрия, плакали, слушая молебны новому угоднику Божью. И многие уста шептали проклятие Лжедимитрию.