Гермоген
Шрифт:
— По чьему указу чините грубое насилие? — спокойно и строго спросил он.
Ответил ему здоровенный детина с большим шрамом, рассекавшим нос и губастый рот:
— Ты сотворил срам своему сану и благообразию. Будешь держать перед «царём» ответ.
— Ответ держу токмо перед Богом и токмо единого Господа нашего боюсь!
Тут вперёд выдвинулся сивый казак и, насмешливо поклонившись патриарху, произнёс:
— Молю твоё пречистое и достойное святительство не возгнушаться нашего убогого грубословия.
Тотчас послышались насмешки:
— А сколько твоё пречистое величество
— Сказывают, у него палаты от добра ломятся.
— Да кто его патриархом-то поставил?
— Известно кто. Видит и кривой, что саккос на нём чужой.
— Ты — дьявол. Потому как меж людьми рассечение положил.
К Гермогену вновь приступил сивый казак:
— Я, многогрешный раб и последний во всех человецах, а первый во грехах, недостоин честных твоих стоп коснуться, паче же благолепного образа твоего видети и зрети, молю тебя услышать поучение и вразумление наше.
Его с хохотом перебил другой казак:
— Не наше то дело попа учить. Хай его чёрт учит!
— Верно. Кидайте его в возок да волоките к «царю». То-то рад будет «государь» посрамлению врага своего.
Тут из леса выскочила ещё группа лихих людей. В одном из них зоркий глаз Гермогена узнал Михайла Горобца. Взгляды их встретились. Горобец мешковато спешился. Староват казак для верховой езды. А всё неймётся. Видимо, он был их предводителем, потому что все разом оглянулись на него. И Гермогену стало ясно, что решение о его судьбе будет принимать он. Гермоген подумал, что если Вор держит в предводителях старого человека, значит, особенно доверяет ему. Но он не ожидал, что Горобец сразу, с ходу заговорит о своём царике.
— Вот и пересеклись наши дорожки, казак Ермолай.
При этих словах все мгновенно смолкли и обратили взоры на Гермогена.
— И ныне мой черёд наставлять тебя на путь истинный да учить уму-разуму. Помнишь, как в Архангельском соборе я обличал бояр да князей, от коих терпим великое безначалие, насилие и безнарядье? Я и ныне их обличаю. Или не ваши бояре да княжата умыслили убить Димитрия, когда он был ещё отроком? Да Бог спас его. Спас и вдругорядь, когда волею Шуйского учинился мятеж. Верный слуга царя поляк Хвалибог сказывал нам, что на площади выставили мёртвое тело какого-то толстого малого, ничем не похожего на царя Димитрия. Москвитяне, видно, с ума посходили. Им бы стрельцов поспрашивать, как они спасли Димитрия. А вместо того они тело несчастного малого из земли выкопали да сожгли, яко чародея.
Гермоген неотрывно смотрел в лицо Горобца, исхудалое, почерневшее, с горящим взглядом, и ему впервые пришла мысль: «Да он безумен».
Между тем Горобец продолжал:
— Вы со своим царём-шубником хоть со злости лопните, а наш «Димитрий» жив и здравствует.
И вдруг без всякой связи, перебив самого себя, произнёс:
— Помнишь, Ермолай, как ты рогатки мне ставил? Думаешь, я забыл твой побег с Маметкулом? Как же. Не надейся.
Слушавшие их казаки удвоили своё любопытство. Гермоген возразил мягко, стараясь соблюсти тон миролюбия и дружбы:
— Мы с тобой, Михайла, уже сивые. Станем ли считаться грехами?
— А ныне ты в моей власти, — перебил Горобец не слушая. — Ныне отправлю
Дюжий детина схватил Гермогена за плечо, но Горобец вдруг остановил его:
— Постой! «Царь»-от скажет: «Вы пошто попа мне приволокли? Не царское то дело с попом разбираться».
— Верно, — поддержали разбойники, — я и то говорил: «Пусть попа чёрт учит!»
— Так тому и быть! — заключил Горобец. — И посему я сам допрошу тебя. Ты куда ехал?
И сам себе ответил:
— Видать, что в Лавру. На маковки церковные хотел посмотреть? Красивые маковки. Гляди ныне! Боле не увидишь их.
Язык его начал заплетаться, и сам он вдруг как-то ослабел. Помолчав немного, сказал:
— Ты, Ермолай, назад вертайся. Да скажи своему царю, что мы его, окаянного, да и тебя заодно с ним с престола сведём.
— Верно! — поддержали казаки. — Долго ли ради него кровь христианская будет литься!
Они злобно смотрели вслед ему. И когда колымага отъехала, раздались угрожающие выкрики:
— Чтобы к тебе, поп, охи да убожество злое привязалось!
Гермоген понимал, что своим спасением он обязан безумию Горобца. Болезнь ли с ним какая приключилась, или делами непотребными на безумие обратился, но в речи его было мало связи, голова слегка тряслась, а в глазах играло готовое выплеснуться бешенство, сменяемое временами выражением усталости и бессилия.
Гермогену было знакомо это выражение. Он встречал его и у бояр, и потерявших разум священников, и в глазах разбушевавшейся уличной толпы. «Как спасти Россию, ежели эти люди возьмут верх? — думал он. — Как остановить безумие?» Вспомнились слова патриарха Иова: «То сатана воюет в людях». Воистину так. Он, сатана, и положил разделение между людьми. Ну, можно ли было ране помыслить такое, чтобы бояре вместе с лихими людьми, татями да разбойниками подымались против царя и те же лихие люди выступили противу бояр? Не безумие ли сие? А коли безумие, то как объяснить людям, что они воюют против себя самих?
Возвращаясь в Москву, Гермоген долго обдумывал в пути случившееся с ним. Он видел тут предупреждение об опасности ещё более грозной. У царя не было войска, чтобы разбить основные силы противника. Постоянные набеги на Москву и нередкая осада заставляли царя держать основные отряды в Москве. У Вора, не говоря уже о поляках, было больше свободы маневрирования. Дивно ли, что они постоянно угрожали Москве и не сомневались в своей победе?
Душе хотелось чего-то отрадного. И понемногу Гермоген погрузился в воспоминание об иконе Николы Ростовского. Иконописец был, видно, из Ростова, и, ежели он на иконе чудотворца Николы запечатлел черты Сергия из Радонежа, своего земляка, значит, был Сергий уже в те времена чудотворцем. Душу свою он давно освободил от забот о мирском, дабы служить людям. Был у него обычай в одиночестве ходить по церквам. А ежели случится зайти в чей-то двор, отдаст поклон, помолится на образа и уйдёт. Гермоген видел всё это как бы воочию, потому как и у самого был такой же обычай. Пуще всего берег душу от суеты, дабы сохранить её для служения людям.