Герои пустынных горизонтов

Олдридж Джеймс

Он только вкратце успел обрисовать мне положение, пока мы с ним торопливо шагали к шатру совета. Он был зол, и все его раздражало.

— Если я еще сохраняю здесь власть, — сказал он мне, — так только силой упорства. По-твоему, я терпелив? — спросил он, и я подивился его тону, в котором слышалась насмешка над самим собой. По телу его прошла дрожь, и он закрыл свои ясные, блестящие глаза, словно стараясь не видеть того, что его глубоко возмущало. — Ты не представляешь, какое бешенство клокочет во мне, когда я думаю обо всех этих невежественных, своекорыстных, подлых царедворцах, готовых осквернить знамя восстания. Только ради того, чтобы сохранить это знамя в чистоте, я и сдерживаю себя, но это мне дорого стоит. Мои высокородные братья!.. Я теперь могу доверять лишь беднейшим

кочевникам пустыни; эти ничего не требуют, и им действительно ничего не нужно, кроме свободы. Все же остальные только и делают, что грызутся между собой да еще приводят ко мне каких-то, подозрительных иностранцев с предложениями сомнительных сделок или же политических агентов из других стран нашего арабского мира — из Египта, из Сирии и более далеких краев. Ах, эти агенты! Они несут с собой груз политической пропаганды, вероломных обещаний, честолюбивых распрей, разлагающих новшеств и наперебой навязывают мне свое влияние и свои советы. Ты видишь во мне правителя, которому опротивели все правители. Я больше не могу слышать кичливых речей, я презираю воинов, жаждущих крови и мщения, и, верь мне, с радостью отдал бы здесь, сейчас, свою жизнь, если б знал, что это положит конец анархии в нашей пустыне, засилью властолюбцев с крутым, бешеным нравом.

Жар этой речи преобразил лицо Хамида, на миг вернул его точеным чертам давно утраченный отблеск юношеской страстности. Я ковылял рядом, почти повиснув на его руке, и думал о неполноценности и себялюбивой ограниченности своих стремлений, о том, что все мои личные цели не имеют никакой цены, если они не совпадают с целями Хамида.

В словах, которые произнес Хамид, прозвучало, в сущности, отречение от того, что составляло основу жизни племен, но я не думал об этом: гораздо важнее было для меня вновь возникшее чувство внутренней близости с ним. Затаив дыхание, я словно вновь обретал в этом юноше воплощение единственного идеала, которому я могу служить, единственной воли, которой готов подчиниться во имя такого служения, и это меня изумляло и радовало. Дело свободы племен было нетленно в своей чистоте — той чистоте, о которой говорил Хамид, потому что сам Хамид был его душою. В порыве любви и преданности я сжал руку Хамида, едва замечая потрепанные шатры и беспечно маячившие возле них фигуры бедуинов — все то, что служило поэтическим фоном нашего разговора. Впрочем, и сам Хамид шел мимо, скользя по сторонам рассеянным, невидящим взглядом. Охваченный потребностью высказаться, он сейчас не замечал своего народа.

— Я стараюсь не вмешиваться в эту грызню, брат: мой городской союзник научил меня терпению. Да, терпению! О господи, только сейчас я узнаю истинную цену благоразумию и выдержке, и нравственному чутью. Вначале я со снисходительным пренебрежением относился к этому маленькому упрямому человечку, который так пристально следит за мною (и который так похож на тебя), но теперь я просто восхищаюсь им, потому что знаю: и у него одна только цель, одна идея, одно стремление в жизни, ради которого он готов все принести в жертву, даже самого себя. Я в неоплатном долгу перед Зейном-бахразцем за то, что он научил меня выдержке, ясности цели; и узами этого долга мы с ним теперь спаяны воедино, быть может, неразрывно и, быть может, навсегда.

— Не дай бог! — вскричал я. — О-о-о!

Хамид вскинул на меня глаза, потому что в этом нелепом вопле прорвалась боль, с которой я не смог совладать. Однако он подумал, что это обыкновенная, физическая боль. Он остановился, внимательно оглядел меня и, пораженный моим измученным видом, хотел что-то сказать, но я остановил его взглядом, полным мольбы. Я не хотел, чтобы сокрушения о моем воспаленном, жалком, ноющем теле прерывали или опошлили наш разговор о главном, и мой безмолвный призыв был услышан. Хамид кивнул и только молча подставил мне плечо для опоры.

— Не тревожься, — сказал он спокойно, хоть и с оттенком горечи. — Я все еще вождь и вождем останусь. Но сейчас я должен отдать твою победу на суд моих неразумных братьев. Я знаю, это все равно, что отдать тонкорунную овцу на растерзание собачьей своре. Увидишь сам, как они передерутся. Но увидишь

и другое: как я умею утверждать свою власть вождя. Жаль, что нельзя совсем не говорить им о твоей победе. А я должен сказать. Должен. Если я буду знать, какой образ действий подсказывают каждому из них его корыстные побуждения, мне легче будет противостоять им.

— А бахразец? — спросил я с тревогой.

— Не думай о бахразце, Гордон. Мы с тобой найдем правильный выход.

Увы, правильный выход приходится теперь искать мне — мне одному, так как произошли события, извратившие смысл дела всей моей жизни; то самое, что встало в свое время между мною и Тесс, встает теперь между мною и Хамидом, только в окарикатуренном виде.

Заседание в шатре совета являло собой не слишком достойное зрелище. Я никогда не интересовался тем, какие планы строят насчет дальнейшей судьбы нефтепромыслов вожди отдельных племен и те, кто норовит примазаться к этому делу: я знал, что решать все равно будет Хамид. Но, я не ожидал, что их корыстные и разноречивые стремления заставят Хамида броситься в объятия Зейна, связать себя с ним неразрывно и навсегда.И теперь никто, кроме меня, не сумеет освободить его из этих объятий.

Злым гением Хамида явился тут, по-моему, его брат Саад. Ему удалось даже на меня произвести впечатление — хотя бы тем, что в тот же вечер он едва не заколол меня.

Саад с самого начала борьбы хотел получить свою Долю чистоганом. Таково, мне кажется, исторически обусловленное стремление всех младших братьев. Что, как не погоня младших братьев за землей и богатствами, послужило опорой феодализму и греческой олигархии? При этом все они были смутьянами и ренегатами; и Саад в этом не отличается от других, только он представляет собой исторический анахронизм.

План Саада, разработанный им при участии темнолицего старика сеида, заключался в том, чтобы после захвата нефтепромыслов перепродать их некоей другой державе. Во всем этом меня больше всего заинтересовало, откуда вдруг вынырнула здесь, в пустыне, эта другая держава. Я громко расхохотался, когда Саад открыл свой секрет, и от души пожалел, что при этом не было Везуби, — он со своей теорией „третьей силы“ отнесся бы к этому серьезно. А я не мог! Ведь вдохновителем этого хитроумного плана явился какой-то заблудившийся в пустыне сумасброд-американец — не то миссионер, не то военный, а может быть, археолог или просто делец — я так и не понял толком.

У Саада, однако, была разработана полная программа действий: захватить нефтепромыслы он намерен был немедленно, объявить их собственностью племен, а затем продать их за баснословную цену. Условия сделки были изложены на бумаге со всеми подробностями, цифрами и оговорками и скреплены подписями и какими-то фантастическими американскими печатями, которые Саад с гордостью всем нам показывал. Нашлись, словом, предприимчивые янки, представители нефтяной компании — государства в государстве, — которые сумели разыскать Саада в глуши пустыни и выжать из него нужные обещания. Хамиду теперь оставалось только признать это как fait accompli [26] . Разумеется, моя победа пришлась Сааду на руку, поскольку она выводила из игры бахразца; и как ни смешило меня фантастическое неправдоподобие этой сделки (одни печати чего стоили!), план по существу был вполне серьезным.

26

Свершившийся факт (франц.).

Но у меня были свои, не менее серьезные планы. Я слишком много отдал делу борьбы за свободу племен и не склонен был отступаться от своего намерения настоять, чтобы судьба нефтепромыслов была решена прежде, чем нахлынут туда горожане-бахразцы и сделают их достоянием своего мира — мира техники и марксистских идей. Но, на беду, я очень смутно представлял себе, что должен делать Хамид с промыслами, когда они окажутся в его руках. А Хамид не хотел ничего предпринимать, пока не будет решен именно этот вопрос.