Герои пустынных горизонтов
Шрифт:
Казалось, продолжать путь невозможно — уже нельзя было оставлять без внимания зловещий свист раскаленного свинца кругом. Было ясно, что их сознательно щадят — до той минуты, когда какое-нибудь местное начальство (скорее всего генерал, подумал Гордон), разозлившись и потеряв терпение, прикажет легионерам палить прямо в них. Участившиеся выстрелы предвещали, что эта минута недалеко. Но Гордон все шагал и шагал, растревоженный словами Зейна о новой жизни, ожидающей племена.
— Йа, Гордон! — окликнул Зейн, желая вернуть его к действительности.
Видя, что Зейн замедляет шаг, Гордон сказал ему: — Что это, брат? Уж
Зейн дотронулся до плеча Гордона. — Ты слишком хладнокровен, друг, — сказал он с грустью. — Видно, твоя арабская душа осталась где-то в Англии, потому что твое поведение сейчас — бравада, не свойственная арабам. Давай повернем назад.
— Нет. Никаких «назад»! — Гордон коротко, хрипло засмеялся. — Подойдем вплотную к стене, пусть увидят, что мы не боимся их и презираем. А моя душа здесь ни при чем. Я, как Гераклит, верю, что, пока мы живы, душа мертва. Значит, нам нечего терять. Прибавь шагу, и мы открыто бросим им вызов.
Бахразец остановился на краю дороги; в то же мгновение между ним и Гордоном, жужжа, пролетела пуля. — Я не согласен с Гераклитом, — заявил он, — а потому прощай, друг.
— Нет, нет. Доведем дело до конца. Ты ведь видишь, что судьба щадит нас.
— Я вижу, что нас щадит какой-то дурак там, за стеной, но почему и до каких пор — один бог знает. Верно, это кто-нибудь из твоих английских друзей, Гордон.
— Зейн!
Столько боли было в этом крике, что Зейн испугался, уж не ранен ли Гордон, но, взглянув в искаженное волнением лицо друга, понял, что глубоко оскорбил его своей догадкой о причинах их чудесной неуязвимости.
— Ты глупец и негодяй, если так говоришь! — злобно огрызнулся Гордон, но все же, хоть и с неохотой, повернул, чтобы следовать за Зейном.
При повороте он словно споткнулся обо что-то, но не упал. Только сделав несколько шагов, он вдруг рухнул на колени.
Казалось, он сам был удивлен, что не может встать. Он оглянулся и увидел, что обе ноги у него в крови и кровавый след тянется по дороге. — Какая глупость! — сердито сказал он по-английски и снова попробовал подняться. Ему удалось встать на левую ногу, но правая вся затекла и не слушалась. Пуля угодила в нее чуть повыше пятки.
— Ложись! — свирепо выкрикнул Зейн и, пригнув голову, бросился к нему. — Твои друзья передумали. Ложись!
Пули свистели совсем близко — стрелки, видно, целили прямо в них. Но Гордон, ошеломленный, стоял не двигаясь, пока бахразец не оттащил его с дороги и не бросился с ним вместе в лишенный окраски песок. И в то же мгновение новая очередь взрыла песок буквально в нескольких шагах.
Они заползли в небольшую ложбинку и, прислушиваясь к свисту пуль, ложившихся все ближе и ближе, стали думать, как быть дальше. Гордон клял на все лады глупость создавшегося положения, а Зейн в это время возился с его ногой. Пристроив к раненой пятке свою кепку, он начал разматывать бледно-алый кушак Гордона, который решил использовать вместо бинта. Гордон запротестовал, не желая портить кушак, но бахразец вместо ответа велел ему приподняться, чтобы удобнее было ухватить его и дотащить до другой ложбинки, подальше. Так они будут перебираться из ложбины в ложбину, сказал Зейн, если только легионеры в пылу стрелкового азарта не вылезут наверх, на бронированные башни, откуда все впадины и углубления просматриваются на мили кругом. Тогда потехе конец.
Гордон
— Я могу передвигаться за тобой ползком, — сказал Гордон.
— Нет, это не годится. Нам нужно спешить.
Зейн встал, взвалил Гордона на плечи и побежал, виляя и спотыкаясь, к другой небольшой впадине в песке. Там он передохнул с минуту и побежал дальше, повторяя задыхающимся, прерывистым голосом, что нужно торопиться, а то эти новоиспеченные снайперы рано или поздно пристреляются к цели, несмотря на знойное марево, застилающее перспективу.
Если спасение зависело от твердой решимости Зейна не давать себе передышки, то оно было обеспечено: сбросив свои остроносые туфли, бахразец упорно бежал вперед, падал, поднимался и снова бежал, хотя Гордон ждал каждый миг, что эта гибкая опора из мяса и мышц подломится под ним и рухнет. Казалось, давно уже были перейдены все мыслимые пределы человеческой выносливости, а Зейн все бежал и бежал, и только когда уже можно было считать, что опасность миновала, он сбросил свою ношу с плеч и повалился на песок. Он кашлял и задыхался, его смуглое лицо приняло серый, землистый оттенок, но у него еще хватало сил честить Гордона на чем свет стоит, не щадя святынь религии и материнства. Площадные ругательства, должно быть, много лет хранившиеся без употребления в закоулках памяти спокойного, выдержанного бахразца, так и сыпались с его языка.
Потом, когда рана была уже обработана и перевязана с помощью средств из походной аптечки Смита, Гордон сказал Зейну:
— Что-то я не слышал ни слова о политике в этом извержении брани.
Этот разговор происходил много позже; они находились в полной безопасности, и Гордон нарочно напомнил Зейну о его припадке сквернословия, чтобы подразнить его.
— И куда только девался весь твой мороженый пуританизм! Да, это было здорово! По-настоящему здорово! Но кто бы мог подумать, что в тебе таятся такие нерастраченные возможности! Ну, ну, не смущайся. Мне-то хорошо знакомы все эти подспудные бури. Но я не ожидал подобных взрывов от тебя.
Бахразец, однако, и не думал согнуться, как тростник под ветром, под тяжестью этого обвинения. Он расхохотался и ответил: — В тебе говорит твоя чрезмерная серьезность и праведность, Гордон. Я научился ругаться там, где горе и невзгоды делают брань формой протеста против несправедливости, формой вызова судьбе. И не ищи в моих ругательствах какого-то внутреннего самоунижения. Эх! Отвык я, вот это жаль. Ты не слышал и половины тех отборных словечек, которыми у нас на городских улицах постоянно обкладывали правящую сволочь.
— Ну вот! Теперь ты все испортишь политикой! — запротестовал Гордон.
Бахразец собирался уезжать со Смитом. Он все еще был бос — туфли его остались в пустыне, — но от этого только казался, на взгляд Гордона, еще более складным, еще более исполненным естественной грации.
— Оглянись-ка лучше на себя, Гордон, — ответил Зейн, поднимаясь со своего места. — Ты сам портишь много хорошего, рискуя и вовсе погубить. Надеюсь, эта царапина на пятке послужит тебе уроком. Прошу тебя, брат, не рискуй собой, не затевай бессмысленной игры со смертью. Если ты погибнешь ни за что, ни про что, это будет слишком большая потеря.