Герои пустынных горизонтов
Шрифт:
Первое время Минка тосковал без людской толчеи, без озорных проделок. Но тут появился маленький Нури, и в его природной кротости Минка неожиданно обрел противовес своему буйному нраву и полюбил нового друга так, как еще никого и ничего не любил за четырнадцать лет своей бесприютной жизни. Это была взаимная привязанность, в которой каждый из них нашел то, чего ему недоставало: один — огонь, другой — душу. А теперь уже сама пустыня захватила Минку, потому что маленький Нури раскрыл перед ним все богатства, которые таятся в ней для свободного духа и полного энергии тела, и Гордон часто думал, что, пожалуй, теперь уже никакому городу не удержать этого уличного мальчишку.
— Если Нури уедет, кто поможет Али собрать верблюдов? — сказал Гордон, пытаясь утихомирить Минку.
— Я останусь! — покорно сказал маленький Нури.
— Нет, Едем! — приказал Минка и полез в машину, сделав Нури знак следовать его примеру.
Нури посмотрел на Гордона. В глазах его была знакомая мольба, и Гордон сказал:
— Да уж ладно, садись. Я поеду наверху.
— А Бекр? — спросил Смит, выгружая последние канистры.
— Он может сесть с вами.
— Нам ехать пятьдесят миль. Из вас душу вытрясет наверху. Пусть лучше кто-нибудь из них там едет.
— А мне больше нравится наверху, — нетерпеливо возразил Гордон. — У вас в кузове сидишь, как в железной клетке. И довольно об этом. В путь! В путь!
Машина рванулась и пошла, набирая скорость, но тут откуда-то вынырнул Али на своем самом быстроходном верблюде и помчался вслед за ней по базальтовой равнине, на чем свет стоит ругая Гордона. Гордон отвечал язвительными насмешками, и так они перебранивались, пока Али не отстал.
Они еще не успели отъехать далеко, когда Гордон вдруг заметил какую-то фигуру, лежавшую, скорчившись, у засохшей кучи верблюжьего навоза, Он крикнул Смиту, чтобы тот остановил машину, соскочил и, подойдя ближе, увидел облепленный мухами труп худого желтого бахразца, убитого, видимо, совсем недавно. Аккуратная дырочка посреди лба говорила о том, что выстрел был сделан умелой рукой.
Гордону эта рука была знакома. — Что это за человек? — закричал он Бекру.
Смит заглушил мотор.
— Какой-то жалкий безумец, который разгуливал тут в пустыне, — отвечал Бекр. — Я натолкнулся на него случайно. Простой бахразец, даже не солдат, — и запросто разгуливает по пустыне! Мне стало его жалко. Я спросил, чего ему здесь надо. У него хватило дерзости сказать, что он идет к Хамиду, но не знает, как до него добраться. К Хамиду! Я расхохотался и избавил этого безумца от земных страданий.
— Сам ты безумец! Отчего не разбудил меня?
— А как бы ты с ним поступил? — спросил Бекр; его мрачная вспышка вылилась вдруг в ребяческую обиду.
Гордон перевел глаза на убитого бахразца. Судя по одежде — штаны и рубашка цвета хаки, — это был не крестьянин, а городской житель, вероятно из рабочих. Среди тех, кто в одиночку блуждал по пустыне, подобные люди попадались нечасто. Обычно это бывали крестьяне из Приречья, добредавшие сюда лишь для того, чтобы умереть от голода или зноя. Гордон и сам не одного такого избавил от земных страданий. Но в этом бахразце было что-то непонятное. Гордон пожал плечами.
— Да, ты прав! — сказал он.
И он приказал остальным помочь маленькому Нури, который, печально качая головой и жалостливо вздыхая, уже принялся засыпать мелкими камешками лицо убитого. Все присоединились к этому занятию, но оно оказалось чересчур кропотливым, и когда под камешками скрылись голова и плечи, Гордон сказал, что этого довольно. — Пусть могильные духи довершат дело, — добавил он, и они продолжали свой путь туда, где их ждал генерал Мартин.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Генерал Мартин, к которому ехал Гордон, был убеленный сединами служака, придерживавшийся того взгляда, что ум нужно дисциплинировать, держать в узде, иначе он может подвести и даже погубить человека. Но, несмотря на свой страх перед интеллектом как таковым, он все же уважал его и умел наслаждаться его творениями. Он много читал: гораздо больше, чем водится у солдат, и с б'oльшим толком, чем водится у генералов. В военных кругах за ним издавна укрепилась слава героя: в 1915 году он переплыл Геллеспонт, чтобы зажечь сигнальные огни для одной неудавшейся ночной атаки, и этим подвигом заработал себе крест Виктории и легкое ранение, вследствие которого у него иногда не закрывались веки и взгляд словно стекленел, устремленный в одну точку.
После того как с турками было покончено, он остался в Аравии и там провел все годы между двумя войнами, выступая порой в качестве военного эксперта, но чаще в качестве советника, как человек, превосходно разбирающийся во всех арабских делах. Когда началась вторая мировая война, его сочли идеальным полководцем для Западной пустыни. Он отправился в Египет, но ничем себя там особенно не проявил и, приняв участие в нескольких ранних операциях Уэйвелла, вернулся в Аравию следить за порядком в Ираке и Трансиордании. Сейчас он снова исполнял обязанности эксперта и советника и был очень доволен этим, потому что любил Аравию, любил пустыню, любил все сложные перипетии игры, суть которой заключалась в уравновешивании действовавших здесь сил. Пожалуй, единственное, что ему тут было не по душе, это те непривлекательные объекты, вокруг которых велась игра, — нефть, политика, деньги.
С Гордоном он еще никогда лично не сталкивался, хотя обстоятельства не раз сводили их совсем близко. Как-то вскоре после войны, когда в самых беспокойных районах пустыни впервые стало сказываться присутствие Гордона, он спросил миссис Спрай, последнюю живую современницу Доути и Лоуренса, что она думает о Гордоне и чем, по ее мнению, объясняется его фанатическое стремление вмешиваться в местные дела.
— В Англии никогда не переведутся люди с фанатическим пристрастием к Аравии и ее делам, — отвечала старуха, сама не чуждая такого фанатизма, как не чужд его был, пожалуй, и генерал. — Особенно, когда речь идет о племенах пустыни. Борьба племен за свободу и независимость всегда увлекала англичан, подобных Лоуренсу и капитану Шекспиру, потому что в той жизни, которой живет бедуин, все люди свободны и равны. В пустыне каждый зависит только от себя, все равно, принц он или пастух, — вот почему жители пустыни великодушны, правдивы, верны данному слову; и хотя встречаются в их среде и коварство и жестокость, все же это народ по натуре благородный и вольнолюбивый. А какой поэтичный! Англичане приезжают сюда в чаянии найти благородство и вольнолюбие, а находят еще и поэзию; и, взяв арабов за образец, стараются подражать им в надежде набраться от них той внутренней чистоты, которая у нас, на Западе, давно уже утеряна. Удалось это одному Доути; он сумел стать настоящим арабом, просто потому что был настоящим человеком.