Герои пустынных горизонтов
Шрифт:
Гордон стиснул руки за спиной, словно там, позади, его всегда подстерегало отчаяние. — Я не вернусь, генерал. Но дело не в обещании. — Он пожал плечами. — Нет. У меня теперь есть неотложная задача здесь, в Англии. Я должен отыскать здесь то, что искал (и нашел!) в Аравии. Как-нибудь, в чем-нибудь я это найду.
— Ну и слава богу! — отозвался генерал с непритворной радостью, словно от сознания, что удалось сберечь старую дружбу. — Запомните мои слова, Гордон: время покажет, что мы с вами стремимся в Аравии к одному и тому же. Я в этом глубоко убежден. А до тех пор не будем создавать Хамиду лишних затруднений. — Он протянул Гордону руку — в знак прощания, в знак дружбы, в знак непривычного для него наплыва чувств. — Ну, где мальчик? Мы с ним сегодня же отправимся в путь.
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
Грэйс объявила о своем окончательном решении вступить в лоно католической церкви, и только присутствие Смита в доме предотвратило бурную семейную ссору. Миссис Гордон не могла совладать с собой; впервые в жизни дети увидели ее в смятении. Более того, с несвойственной ей запальчивостью она пригрозила, что откажется от дочери, если та действительно принесет свободу мыслей и чувств в жертву папизму.
Гордон осторожно заметил, что ведь она и раньше знала о повышенном интересе Грэйс к католичеству, но на это последовал пылкий и не вполне логичный ответ: — Мне в голову не приходило, что это всерьез, что она задумала переменить религию. И потом я надеялась, что кто-нибудь из вас ее урезонит. Я ведь тебя просила поговорить с ней, Нед. А ты отделывался смехом и шутками…
— Но что же я тут могу?
— От тебя она выслушает то, чего не захочет слушать от Джека и меня. Еще не поздно, Нед. Поговори с ней, умоляю тебя.
Гордон был теперь на все готов — не ради Грэйс, но ради матери. Слишком многое выдало в ней это неожиданное смятение. Слишком много обнажилось глубоко запрятанных страхов. Если так будет продолжаться, им станет трудно друг с другом.
Он вызвал Грэйс на разговор и постарался вложить в него всю возможную силу убеждения, с отеческой, пастырской мягкостью нащупывая путь к ее душе. Его вопросы, острые в своей сути, звучали кротко, ненавязчиво.
— Откуда возникла у тебя эта потребность слепого подчинения, Грэйс?
— А разве ты, когда был в Аравии, не подчинялся целиком делу, которому служил? — возразила она. — Разве не говорил с гордостью, что отдаешься ему, как араб, не как англичанин? — Она не сердилась и не волновалась. Она была на удивление спокойна, собрана и полна решимости.
— Да, но какому делу призвано служить католическое учение? — спросил он. — Может ли папизм вывести человечество из хаоса? Или покончить с войнами и насилиями? Или вернуть нам истинную свободу духа, без которой не существует независимой личности?
— А что мне до свободы мысли, до служения какому-то делу! — воскликнула она. — Я раньше верила — как ты, как мама, — что человек может найти спасение в правдивости, в чистоте духа. Но ведь ни того, ни другого не существует, Нед. И никогда не существовало и не будет существовать. Все мы живем в плену животного себялюбия, а для каждого в отдельности это означает беспросветную, мертвящую власть утробы, которая уже ничего не оставляет мысли. Но я теперь с этим покончила, Нед. Да, я подчиняюсь! Подчиняюсь своей совести, своему чувству порядочности и отказываюсь от всяких дальнейших исканий добра в людях. Отныне я душой и телом вверяюсь религии, которая все это берет на себя, и ее твердое и бескорыстное руководство поможет мне противостоять всем жестокостям нашего существования.
Тем временем Гордон умышленно привел Грэйс на вершину того зеленого, напоенного жизнью склона, который всегда внушал ей страх. В сухом прозрачном воздухе, под вогнутой синевой неба лежала перед ними Англия неповторимым разливом живой, яркой зелени — газонов, изгородей, лужаек, рощиц, клумб; лежала так близко, что, казалось, можно было согреть ее струйкой теплого человеческого дыхания.
— Вот смотри! — сказал он Грэйс. — Нигде на свете ты не увидишь природы такой одомашненной, так тесно переплетенной с человеческим существованием. — Он помедлил, задумчиво вглядываясь в сумеречные дали, но тотчас же вернулся к прерванному разговору. — Я не хочу спорить против твоего решения, Грэйс; если ты надеешься найти в этом выход — тебе виднее. Дай бог, чтобы ты не ошиблась. Но только — что дальше? В чем твоя цель?
— А у меня нет никакой цели, Нед. Я ни к чему не стремлюсь. Спокойствие духа — вот все, что мне нужно. Спокойствие духа.
Он покачал головой: — Не стану доказывать тебе, что дух никогда не может находиться в спокойствии, Грэйс. Но если тебе кажется, что ты обретешь это спокойствие в католичестве, — пусть будет так.
— Я знала, что ты меня поймешь, Нед.
— Да, я понимаю тебя. (Это могло быть и со мной! И со мной!)Но, видишь ли, Грэйс, ведь ты живешь в обществе, среди людей. В частности, тебе нужно как-то считаться с родными. Если ты предашься папизму душой и телом, мама не задумается вычеркнуть тебя из своей жизни, в непоколебимой уверенности, что ты совершила тягчайшее преступление.
Ее слезы затерялись в огромности окружающего мира. Огромность эта была проникнута скорбью, и оба они мгновенно промелькнули в ней, точно две малые кометы. Так казалось.
— Я знаю, как относится к этому мама, — сквозь слезы сказала Грэйс. — Мне уже пришлось почувствовать ее отношение. Поговорил бы ты с ней. Я пыталась ей объяснить, но она не понимает, Нед.
— Хорошо, поговорю, только ты повремени с этим делом, тогда, может быть, мне удастся хотя бы немного смягчить удар. Конечно, ее не переубедишь, но все же гнев ее мало-помалу утихнет.
— Мне очень трудно, Нед. Я больше не в силах выносить эти колебания, эту неопределенность. Но, конечно, если мама так тяжело это переживает…
— Очень тяжело.
— Хорошо, Недди, я повременю немного. Я меньше всего хочу огорчать маму, мне страшно даже подумать о разрыве с семьей. Я бы не могла жить без вас всех. Да, да, я повременю.
Передавая матери этот разговор, Гордон сказал, что, по его мнению, кое-что достигнуто.
— Постарайтесь увидеть в этом чисто интеллектуальную проблему, мама, — сказал он, намекая на то, что она принимает решение Грэйс чересчур близко к сердцу. — Уверяю вас, дело тут, в сущности, не в религии и не в вере. Просто Грэйс ищет способ обуздать в себе сомнения духа и ей кажется, что она обрела этот способ в католицизме. Ну и пусть себе. Считайте это просто ее философской ошибкой. Не углубляйте вопроса.
— Как же можно не углублять, Нед? — воскликнула мать. — Будь католицизм в самом деле, как ты говоришь, философским заблуждением, я могла бы отнестись к этому легче. Но ведь это не так, Нед, и ты сам знаешь, что это не так. Я не говорю о тех, кто вырос в католической вере. Они меня не занимают. Но чтобы завербовать сложившуюся, мыслящую личность, католицизм должен прежде всего убить в этой личности чувство самоуважения, смелость мысли, независимость нравственных представлений. Ты же сам это говорил! Главный враг католицизма — разум, потому что разум опрокидывает все его основы. А католическая идея отпущения грехов — любых грехов, вплоть до самых чудовищных — попросту оправдывает и даже поощряет жестокость, то есть то самое, от чего Грэйс хочет уйти.