Герои пустынных горизонтов
Шрифт:
— Я никогда не боролся за Бахраз.
— Знаю. Все знаю. Но вам, вероятно, известно, что эмир Хамид завел шашни с бахразскими революционерами. Мы оказали ему услугу, избавив его от бахразского владычества, но он, как видно, опять собирается поднять восстание. На этот раз в сговоре с бахразскими революционерами.
— Если он с ними сговорится, — печально заметил Гордон, — ничто не в силах будет помешать их успеху, разве только английские бомбардировщики и английские войска.
— Что ж, и это не исключено…
— Какой же дурак станет посылать английских солдат усмирять арабское восстание? Есть другие пути…
— Я сейчас не буду спорить с вами на эту тему, — сказал Моркар и снова сплюнул. — Пойдемте выручим Везуби из свинарника. Так прошу вас не забывать, что место в палате вам обеспечено…
Гордон покачал головой. — Я еще не решил, — сказал он. — Но в ваших суждениях мне понравилось одно: они определенны и решительны! Никакой слюнявой половинчатости. Все или ничего. Это во всяком случае хорошо.
Старик рассмеялся. — Ну, я вижу, вы уже на полпути к признанию истины, Гордон. Когда продвинетесь еще немножко, приходите ко мне опять. Только не берите Везуби, пусть сидит в своем, социалистическом, свинарнике. А то он вносит заразу в мой.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
Тесс приехала в Лондон, когда Гордон только что подвергся очередному нажиму со стороны тех, кто толкал его в политику. Мак-Куин торопил с ответом, согласен ли Гордон выставить свою кандидатуру на ближайших партийных выборах; но еще можно было решать — Мак-Куин или Моркар. Впрочем, он не видел между ними существенной разницы: все равно что играть в орел и решку фальшивой монетой, сказал он Тесс.
На это важное признание она ответила коротко и определенно: — Я ничего не хочу об этом знать, Нед. — Природная твердость и природная мягкость боролись в ней, и поединок вылился в мольбу: — Будем говорить о книгах, об искусстве, о музыке; будем бродить по Лондону, забираясь в особенно хорошие уголки. Хотя бы первое время, Нед. Пока мы найдем себя.
Они стояли на мосту Альберта. Под ними плескалась Темза, мутными бурыми языками облизывая мостовые опоры и кромку берегов. Тесс, не отводя глаз, смотрела вниз на реку, точно завороженная ее могучим безобразием. Моросил дождик. Волосы Тесс блестели от воды; но ее это не тревожило: дождь — привычное дело. Гордона защищал черный клеенчатый плащ.
— Как хочешь, — сказал он. — Но тут же усмотрел в этом проявление чрезмерной мягкости и стал возражать: — Нет, девочка. Я так не хочу. Не годится так. Ведь и тебе самой хотелось бы, чтоб было принято какое-то решение, значит, надо решать. Но как решать? Если я вдруг надумаю истратить всю жизнь на политику и парламентскую возню, отразится ли это на наших с тобой отношениях?..
— Конечно, отразится, — сказала она, но сказала как-то неуверенно, будто это ее по-настоящему не трогало.
— Как же именно? И почему?
— Ничего я тебе не скажу, Нед, — ответила она безучастно. — Решай сам, исходя из собственных мыслей и убеждений. А меня, пожалуйста, в расчет не принимай.
Такое безразличие выглядело несколько странно, но Гордон понимал, что оно напускное. Тесс казалась невозмутимой, спокойной и сдержанной, как всегда, однако он чувствовал, что ее внутреннее равновесие нарушено. Она радовалась тому, что она в Лондоне, что она с ним, и в то же время была чем-то огорчена и озадачена и намеренно отдалялась от него, словно для того, чтобы со стороны наблюдать за его движениями, словами, поступками и тем временем самой что-то определить для себя: то ли решиться, то ли выждать, то ли вовсе не делать сейчас шага к сближению. Все это уже стало Гордону ясно. Но в облике ее была мягкость, в голосе слышалась готовность, в глазах светилось раздумье. Она покорялась необходимости и умело, терпеливо ждала.
Он понимал. Но Тесс сама, как видно, себя не понимала, и это помогло ему разрушить последний тонкий слой той чисто женской пренебрежительности, которая всегда служила ей лучшим оружием против него. Он сжал ее пальцы и, лукаво улыбаясь, сказал:
— Стриндберг был прав, Тесс. Отношения между мужчиной и женщиной — это война. Сексуальная хитрость женщины дает ей преимущества в обороне, но у мужчины преимуществ больше. Он ведет наступление, и рано или поздно женщина должна подчиниться ему или же обречь себя на бесплодие и неудовлетворенность.
— Или найти себе другого мужчину, — кротко возразила она и тут же добавила: — Не надо усложнять иронией простые человеческие чувства, Нед.
— Ну, это уже пошлость! — Од засмеялся. — Впрочем, вероятно, ты права. Любовь — действительно простое чувство, потому что она ловушка. В ней нет места для подлинной иронии. В лучшем случае она всего лишь биологический парадокс, глина, из которой лепятся более высокие и благородные стремления. Взять хотя бы тебя…
— Нет уж, меня, пожалуйста, оставь в покое. Тебе не удастся найти тут предмет для спора со мной! — Она взяла его под руку. — Я не собираюсь рассуждать на тему об отношениях между мужчиной и женщиной, Недди. — Она откровенно уклонялась от разговора, и ему приятно было сознавать это.
Ее радость-грусть, глубокая и странная, была связана с ним, и он это знал. Такое большое место он занимал теперь в ее внутреннем мире, что от каждого ее душевного движения непременно тянулись нити к нему. Она приехала в Лондон не ради какой-то простой, ясной цели, но и не в порыве отчаянной решимости: ее привело сюда сложное переплетение мыслей и чувств, с которым теперь она не в силах была справиться. Все ее существование лишилось опоры, она словно совсем оторвалась от родной почвы, от закоптелого фабричного квартала, где самый воздух, казалось, вливал в нее живительную силу.
— Не дразни меня! — В ее голосе вдруг зазвучала тоска.
— А мне именно хочется тебя дразнить, — возразил он торжествуя. — Первый раз в жизни вижу тебя робкой и беспомощной. Ах ты, моя Персефона! Что это с тобой?
— Лондон угнетает меня, — пробормотала она.
— Только это?
— Нет, не только это! — Она пошла вперед, пригнув голову, чтобы защититься от ветра. — Ты на меня плохо действуешь, Нед. Ты у меня выбиваешь почву из-под ног!