Герои. Другая реальность (сборник)
Шрифт:
Он по-прежнему торчал в Виттенберге, под попечением Горация, не предпринимая попыток вернуться на родину. Возможно, эта жизнь пришлась ему по вкусу, потому что иной он не знал. Это можно понять. А вот почему старый король не возвращал его ко двору, я понять не мог. Все еще боялся? Но прошло столько лет, и ничто во взрослом мужчине не напоминало исчезнувшего мальчика. Или кузен все же вляпался в ересь, которую открыто исповедовал Гораций, и не одобряемую королем? Не знаю. Но я решил на него посмотреть.
Нет, я не стал втираться к нему в доверие, и вообще сводить с ним близкое знакомство. В Кракове я обзавелся рекомендательным письмом от моего тамошнего учителя, доктора Иоганна Сабелликуса, открывшим мне доступ в Виттенберг. И там я мог без помех наблюдать за кузеном. Он мне не понравился. В то время я еще не видел старого короля, но теперь могу сказать, что Хильдассон был вылитый родитель. Точно так же он преждевременно растолстел, точно так же страдал одышкой и повышенной потливостью. У меня это вызывало брезгливость. Может быть, потому что сам я всегда был легок на ногу и сухощав. И точно так же он был подвержен вспышкам дикой ярости, чего не могли убить годы корпения за книгами. Пока что выход этой ярости он давал в поединках, благо бои на шлегерах, тамошней разновидности рапир, у немецких буршей в чести. Каждое землячество будет опозорено, если в течение семестра его члены не проведут ни одного поединка. Однажды мне даже пришлось быть у кузена секундантом, и мы отметили его победу в ближайшей пивной. Однако вскоре пиво, протестантские богословы и драки буршей мне до смерти надоели, и я уехал.
Письмо отца застало меня в Париже. Там я уже не учился. Там я пробовал применить полученные знания на практике – и не без успеха. Но отец писал, что нам пора наконец свидеться. И я подчинился.
Наша встреча была сердечной, печальной и тайной. Отец, как и прежде, боялся за мою жизнь. И он никому не рассказал о моем приезде, даже матери. Женщины слабы, говорил он, и она на радостях может выдать тайну.
Я поселился в городе под видом итальянского лекаря, и лишь в качестве лекаря посещал дворец. Кое-кто из обитателей дворца также посещал мой дом. От заезжего итальянца всегда ждут, что он торгует приворотными зельями, микстурами от всех болезней, косметикой и ядом. Да, и ядом... Но яды-то как раз я держал для собственных целей.
По прежней официальной версии старого короля ужалила змея.
По новой официальной версии его убил мой отец.
И то, и другое – неправда. Его убил я. Отравил, конечно.
Подло? А обречь на смерть трехлетнего ребенка не подло? Нет, я не пожалел его. Этот жирный боров кряхтел, беспрерывно лопал, и не собирался умирать. А мои родители, столько лет любившие друг друга, были в разлуке.
Я решил помочь им соединиться.
Разумеется, старик никогда не позвал бы меня к себе. Он не доверял иностранным лекарям, у него были собственные врачи, столь же верные, как невежественные. И на кухню бы я не проник. В моей любимой Италии верхом изящества считается преподнести врагу половинку персика, предварительно разрезав его ножичком, у которого смазана ядом одна сторона. Но в этом северном краю персиков не доищешься, разве что репы...
Римские историки утверждают, будто великий Август, опасаясь отравления, не ел ничего, кроме собственноручно сорванных слив из своего сада. Но сливы смазали ядом прямо на дереве, и Августу пришел конец.
Однако здесь и сливы найти было трудно. Пришлось работать с тем, что здесь росло.
Старик был прожорлив, и все время что-то жевал, даже на прогулке. А в своем саду он обожал крыжовник. Слуги об этом знали, и не рвали ягод с кустов.
Я не стал смазывать ядом ягоды. Это слишком тривиально, и, вдобавок, некоторые люди, прежде чем есть крыжовник, сдирают шкурку.
Я впрыснул яд внутрь посредством полого птичьего пера. Впоследствии для подобных целей я пользовался тонкой стеклянной трубкой, но тогда приходилось работать с подручными средствами.
Король откушал крыжовнику и отправился к праотцам А поскольку по закону он был всего лишь мужем королевы, наследницы страны, королеве страна и досталась. И она была вольна выбрать себе нового мужа. Что и сделала. Надеюсь, хоть в этом я помог своей матери. Последний год своей жизни она, не таясь, могла быть с тем, кого любила.
Но она не знала, что тот, кто живет в Виттенберге – не ее сын. И она потребовала от мужа, нового короля, чтоб сына вернули домой и провозгласили наследником. А отец... он снова проявил свойственную ему слабохарактерности. Он боялся признаться матери, что столько лет не доверял ей. А значит, обманывал. И что ее родной сын – здесь, и что он – убийца.
Тот тоже оказался убийцей. Но это было еще впереди.
Кузен появился. А за ним подоспел и Хорас-Гораций, который все еще считал своим долгом опекать его, как преданная нянька, хотя подопечному было тридцать лет по официальному счету.
И вскоре поползли слухи о сумасшествии принца. Не стану скрывать – это я дал им ход. А что делать? Отец ни за что не хотел убивать его. А сумасшествие – единственная причина, по которой совершеннолетнего принца могут лишить права наследования. Только так я мог устранить его, сохранив ему жизнь. Но, честно говоря, мне особо не пришлось трудиться. Слухи и без того бы распространились. Хильдассон вел себя странно. И речи его, и поступки нельзя было расценить иначе, чем проявление безумия. Увы! Всю сознательную жизнь он провел в замкнутом университетском мирке, как в скорлупе ореха. И был счастлив в этой скорлупе. И в том возрасте, когда люди уже редко меняют сложившийся уклад жизни, попал в совершенно иную обстановку.
Он твердил о своем желании вернуться в Виттенберг, и в то же время использовал любой предлог, чтобы остаться. И вел себя все более неадекватно – это я, как, медик, утверждаю.
Лично я полагаю, что виной всему были женщины. Что он мог узнать о них в Виттенберге, этом протестантском монастыре? Конечно, обычные бурши находили себе девиц для развлечения, но он был принц, он был выше этого. Поэтому женщин он не знал ( в его-то годы!), не понимал, и они влекли его и страшили. Тут натворишь дел. Честное слово, иногда, глядя на него, я жалел, что мы не во Франции. Там бы пара фрейлин, лишенных предрассудков, в неделю бы обучила его всему, что следует знать. Но тут нравы были строгие, если что и происходило, то под покровом тайны.
Поначалу была эта милая девушка, дочь советника, которую прочили ему в жены. И она вроде бы действительно ему нравилась. Но она была не из тех, кто в силах удержать мужчину. Для него там был магнит попритягательней. Ибо королева, несмотря на то, что ей было сильно за сорок, оставалась самой красивой женщиной страны.
Его тянуло к ней, а он считал ее своей матерью. И никто не удосужился объяснить ему, что это не так. Не мудрено, что он был в ужасе. Тем более, что воспитывал его Гораций в своих пасторских принципах. И, разумеется, исходя из этих принципов, грешны были все, кроме него самого. Особую ярость вызывал у него счастливый соперник – король, которого он, дабы оправдать себя, счел виновным во всех мыслимых и немыслимых грехах. Я умолял отца позволить мне вмешаться, ибо, будучи лекарем, понимал к чему приведут эти приступы ярости. Но король со своим обычным благодушием понадеялся, что все уладится само собой.