Героические были из жизни крымских партизан
Шрифт:
— Ищи в поле ветра!
Григорий Александрович решительно поднял руку:
— Македонского лично энаю, да и в лесах тех бывал. Доверите — поищу!
Фельдфебель скоро снова появился в Лаках, на этот раз с отделением солдат полевой жандармерии и полицаями из Керменчика.
Войдя в председательский дом, немец по-хозяйски уселся за стол.
Подали закуску — холодную, залитую жиром, баранину, выставили несколько бутылок светлого вина. Лёли достал даже пахучий розмарин с бисеринками на
— Гут, молодец! — потирая руки, смеясь, сказал фельдфебель, внимательно следя, однако, за лицом хозяина.
Долго и аппетитно ели солдаты, сплёвывали яблочную кожуру на чистый пол. Фельдфебель хвалил вино, поднял стакан:
— Севастополь капут! Солдат много — кушать много. Немецкий командований частный собственность нике... брать не имеет. Колхоз Лака богатый. Большой общественный фонд?
— Было много добра всякого, но эвакуировали, отдали Красной Армии. Так что, господин офицер, ничего нет.
— Почему нет? — Фельдфебель стукнул кулаком по столу, поднялся. — Нам всё знать... Барашка, крава, шнапс, з-э... как? Дюбек, дюбек... Есть, да?
— Было, а сейчас нет. На нет и суда нет — так у нас говорят, — развёл руками Лёли.
Фельдфебель надвигался на него:
— Почему нет?
Они долго смотрели друг другу в глаза, солдаты перестали чавкать, полицейские, торчавшие у входных дверей, замерли.
— Ты коммунист... Партизан. Тебя — фьют!
Фельдфебель гаркнул солдатам и полицаям что-то по-немецки; те бросились к оружию и выбежали из председательского домика. Один с автоматом стал у дверей.
Прошло минут двадцать, может, больше.
Лёли спокойно уселся на табуретку, фельдфебель не спускал с него глаз.
Возвращались солдаты, докладывали, что в колхозных амбарах, лабазах лишь ветер гуляет. Фельдфебель подскочил к Лёли, разжал два коротких пальца:
— Два суток, два день, два ночь — двадцать пять коров, двести барашка, сто декалитров шнапс... А нет... — Он начертил в воздухе петлю, вскинул глаза наверх.
— Нет ничего, господин немец.
— Молчать! — Фельдфебель больно ткнул Лёли кулаком в скулу.
Лёли отшатнулся, в глазах его блеснула такая ненависть, что фельдфебель машинально положил руку на кобуру пистолета.
Владимир Лёли сумел сдержаться, сказал обыденно:
— Я готов сделать всё возможное, господин офицер, но если неоткуда взять. Попытаюсь что-то собрать.
Старая лесная дорога. По обочинам чёрный кустарник. Оттепель. На жёлто-буром снегу — ни единого следа. Тихо. Журчит талая вода.
Оглядываясь по сторонам, устало влачит ноги путник: маленький, сгорбленный, с кизиловой палкой в руках.
Часовой, притаившись в густых зарослях кизильника, внимательно следит за ним, ещё не решаясь остановить этого странного, неожиданно появившегося в партизанском
Дорога пересечена натоптанной тропой. Путник нагнулся, стал пристально всматриваться.
— Стой! Руки вверх, папаша! — Паренёк в стёганке наставил автомат.
— Убери-ка свою штучку. Скажи, сынок, ты партизан? — устало спросил старик, глядя пареньку в глаза.
...Старика долго вели по тропке, которая то падала в русло шумной речушки, то круто взбиралась на перевал. Наконец-то она спокойно потекла по тёмному лесу, закрывшему небо.
Привели задержанного к штабному шалашу, пошли докладывать командиру.
Из шалаша вышел мужчина средних лет с плотной короткой шеей, весь сбитый, посмотрел на задержанного:
— Ба, Григорий Александрович! Вы ли, господи! Вот это гость, братцы!
— Македонский, товарищ Македонский! — Старик чуть не упал. — Это я, видишь, я! — Старик обнял командира, прослезился.
— Да что с вами, какая беда привела, Григорий Александрович?
— Уж отчаялся найти, уж совсем пропадал...
Михаил Андреевич Македонский — командир боевого Бахчисарайского отряда поил чайком бывшего своего учителя на бухгалтерских курсах. Старик пил, хвалил кизиловый настой и смотрел на Македонского, на его смуглое, дышавшее силой лицо.
— Не забыл курсы? Я и тогда говорил: «Путного бухгалтера из тебя не получится».
— Работал же, — улыбнулся Македонский.
— А как, милостивый государь? Без огонька?..
— Это всё прошлое. А вот неожиданность — встретить вас, в лесу. Вы же по Бахчисараю ночью боялись ходить.
— Боялся, куда как... Да меня щелчком свалить — нехитрое дело... И сейчас боюсь. За пять суток блуждания такого труса дал, что под
конец перестал соображать, где страх, а где нет. Следов-то ваших не найдёшь.
— А нам нельзя их оставлять.
— Шёл, куда ноги несли. Без вас нам, Мишенька, нельзя, никак невозможно. Мы, всем обществом, решили, слушай...
В тёмную зимнюю ночь партизанский отряд в полном составе поднялся из Большого леса и тихо-тихо перебрался через дорогу Бешуй-Бахчисарай, распутал тропы горного кряжа и на рассвете залёг в густом подлеске в двух километрах от Лак.
В окошко председательского домика настойчиво постучались.
— Кто? — вскочил с кровати Лёли; набрасывая на себя тёплый пиджак, подошёл к дверям.
— Свои. Это я, Григорий Александрович! Слышишь меня?
— Вернулся, наконец-то!
— Принимай гостей! — Бухгалтер пропустил вперёд закутанного в плащ-палатку широкоплечего человека.
— Как живёт-поживает председатель лакского колхоза товарищ Лёли? — забасил тот смеясь.
— Македонский! Ай да молодец! — У Лёли кровь прилила к лицу от радости.