Героические были из жизни крымских партизан
Шрифт:
— Ты не ошиблась?
— Убей меня бог — нет! Они, гады, в Фоти-Сала дорожного мастера прикончили.
Ждали долго. Мимо шли машины, повозки, было холодно — зуб на зуб не попадал. Вот Дуся приподнялась, внимательно присмотрелась к чёрной точке, которая, быстро увеличиваясь, приближалась к партизанам.
— Едут! — сказал Спаи.
— Ихний «кнехт», ей-богу!
— Спокойно! — Спаи с гранатами пополз к самой дороге.
Машина шла на большой скорости, но на повороте стала разваливаться — гранатный взрыв вырвал весь передок. Из упавшего кузова застрочил
— Сволочи! Ложись, братва! — Дуся с ходу метнула гранату, а потом ещё полоснула очередью из трофейного автомата.
Собрали документы, оружие. Точно установили, что в машине находились фельдфебель Ферстер, немецкий офицер Клорнер — агроном из Фрайдорфа.
«ТУАРИШ ТОМА»
Кончились лакские продукты, не стало и трофейной конины, добытой боевыми группами. Сковывались от жгучих морозов горы. Отряды голодали, связи с Севастополем не было. Голод и сырая стужа укладывали партизан в тайные санитарные землянки.
Конина могла спасти нас от голодной смерти, но вражеские обозы перестали двигаться по горным дорогам. Они шли к фронту обходными путями под охраной танков и самолётов.
Голодная блокада!
Умирали раненые. В куренях, наспех прикрытых палой листвой, люди думали, что ждёт их завтра.
Думал ия — командир объединённого Южного партизанского района, в котором было более восьмисот лесных солдат.
Я устал. Завернувшись в плащ-палатку, изнемогая от боли в суставах, хотел только одного — согреться. Но думы, думы... Крым набит немецкими полками, румынскими бригадами, штабами разных мастей. Шумно на городских рынках, сизый дым в многочисленных кофейнях. На южнобережье уже сильное солнце, под его лучами холят телеса наши враги, топчут ялтинскую набережную. Торжествуют, сволочи, будто забыли о подмосковной зиме, о том, что тысячи и тысячи трупов костенеют под Волоколамском и Можайском.
Севастополь ещё плотнее обложен отборными войсками, к его стенам подтянули из Германии гигантскую пушку под звучным названием «Большой Густав». Снаряд такой пушки раскалывает пятиэтажный капитальный дом, как щипцы скорлупу грецкого ореха.
Трудно. Но мы ещё живы, живы! Как бы фашисты на крымской земле ни считали, что крепко стоят на обеих ногах, всё равно им приходится оглядываться по сторонам не только ночами, но и среди белого дня.
Мы боремся. И, даже умирая, бьём их. В моём кармане рапорт командира Красноармейского отряда бывшего секретаря райкома партии Абляма Аэдинова: «Двадцать первого марта тысяча девятьсот сорок второго года группа под командованием лейтенанта Столярова на шоссе Коуш-Бахчисарай уничтожила семитонную фашистскую машину, убила одиннадцать солдат и одного офицера, взяла следующие трофеи: три автомата, пистолет и пять плащ-палаток. При возвращении в отряд от голода умер сержант Коваленко».
Думаю, думаю, медленно засыпаю. Долго ли, коротко ли спал — не знаю, но слышу, как меня расталкивают.
— Связные от Македонского, — докладывает мой вестовой Семёнов.
Я иду к Македонскому — спуск, подъём, снова спуск. Когда же конец этой проклятой тропе? Осенью я часто ходил по ней, она мне тогда казалась
— Передохнём, товарищ командир. — Семёнов смотрит мне в глаза.
— Остановимся — не поднимусь. Шагай!
А кручи, кручи! Не дышу, а хватаю воздух застуженными лёгкими.
Семёнов сухопар, лёгок, не поймёшь: устаёт или вообще не знает, что это такое. Повсюду одинаков — и сытый и голодный, и на головокружительном спуске, и на подъёме чуть ли не под прямым углом. Старается мне помочь, но с тактом, не навязчиво.
Наконец-то! Тропа пошла ровнее. Темнее — вступаем в Большой лес. Ещё бросок, и мы у Македонского. Ощупываю подбородок — не брит. Да ладно уж...
Македонский встречает оживлённо:
— Здравия желаю, товарищ командир района!
— Чего такой весёлый?
— Весёлые вести имею.
— Выкладывай, повесели и меня.
— Вернётся из разведки мой Иван Иванович — доложу, чтобы было вернее.
Македонского и голод не берёт: плечи — косая сажень. Нет, берёт всё же: щёки провалились и под глазами нездоровые круги.
— Чего звал как на пожар? — сержусь я.
— Побриться бы тебе, а? — предлагает душевно.
— Где, чем? Может, брадобрейную устроил?
— А на что Тома Апостол? Кудесник. Да и бритва у н^го эккерская.
— Тот самый румын, что ли?
— Так точно.
Тома, шустренький грек-румын, будто тугими винтами стянул моё лицо. Пальцы его со смолистым душком ловко массировали кожу, плясали на измождённых щеках, как палочки по натянутой барабанной шкуре. Брил без мыла, но боли я не ощущал и медленно засыпал.
Отдохнувший, выбритый и вымытый, обходил партизанские группы.
Голодная блокада леса сказывалась и здесь. У бахчисарайцев уже второй день в общем котле липовые почки да молодая крапива... Скулы заострились, но отчаяния в глазах я ни у кого не заметил. Македонский со своим комиссаром Чёрным всячески побеждал голод.
Как?
Движение, ещё раз движение... Никому не давали и часа покоя. Того — в разведку, другого — на патрульную службу, третьего — за мороженой картошкой на Мулгу, четвёртого — ловить силками соек, пятого — глушить форель в горной речушке, шестого — искать на чаирах дикий чеснок.
Поел и я супа из липовых почек. Не знаю, чем его заправляли, но что-то мучнисто-клейкое чувствовалось.
Македонский водил меня по лагерю и расспрашивал подробно, как идёт жизнь в других отрядах, сколько можно поставить под ружьё людей и как там наш сосед — Георгий Северский со своими отрядами, смогут ли нам помочь в случае надобности?
— Уж не собрался ли ты штурмовать ханский дворец в Бахчисарае?
Македонский прячет сверкающие глаза. Вдруг увидел Ивана Супол-
кина, размашисто зашагал к нему, таща меня за собой, крикнул:
— Ну, Иван?
— Всё в порядке, мукичка должна быть.
— Должна или есть?
— Есть, есть, вот только солдат поднаперли.
— В Шуры? — ахнул Михаил Андреевич.
— В Ауджикой.
— Тьфу, испугал, чертяка! Что ещё скажешь?
— Ничего больше того, что ты знаешь.