Героические были из жизни крымских партизан
Шрифт:
Македонский вбежал в мельницу с большой группой партизан:
— Как, Ванюша?
— Есть мука, Михаил Андреевич... Вот двоих хлопцев ухлопали.
— Заберём — похороним. — Повернулся к партизанам, стоявшим в ожидании его команды: — Нагружаться и галопом по Европам — одна нога здесь, другая за речкой. А ты, Иван, гляди в оба, обеспечь операцию.
— Есть, командир!
С исключительной быстротой мешки с мукой передавались по живой цепи на ту сторону реки. В воде, поддерживая друг друга, плечом к плечу стояли самые сильные бойцы.
Из-за поворота выскочила машина, за ней другая... Осветили фарами мельницу, солдаты рассыпались в цепь, открыли стрельбу.
— Ванюша! — Македонский обнял Суполкина. — Задержать. Финал операции в твоих руках... Бери лучших и давай. Продержись минимум пять минут, а потом, маневрируя, уводи за собой карателей.
— Уведу!
Туго приходилось Ивану Суполкину и его команде. Отбиваясь, они отходили от реки в сторону Бахчисарая, вступая в близкий бой с преследователями. Теряли людей. Были убиты румыны из «беспуговичной» команды, пало два бахчисарайца. Удалось команде оторваться от врага лишь на рассвете. В отряд возвращались далёким кружным путём, неся четверых раненых партизан.
Македонский, нервно вслушиваясь в гул боя, уводил в горы партизан, нагруженных до отказа.
Мучной след вёл в Большой лес. Утром по нему ориентировались каратели. Напрасные попытки — следы разветвлялись по тропинкам, удваивались, утраивались... удесятерялись... Трофейная мука расходилась по всем партизанским отрядам... Долго вспоминали в крымском лесу «мучную операцию». Тома Апостол ходил гоголем — он стал личностью легендарной, от избытка нерастраченных чувств влюбился в Ду-сю, которая была на целую голову выше его, а в плечах вдвое шире. Но он был нежен, дарил ей первые весенние цветы — фиалки.
ФИЛИПП ФИЛИППОВИЧ
Наступил апрель. Через горы шла весна. Она долго бушевала в садах Южного берега, захлестнула зеленью предгорные леса и, перешагнув через продутую ветрами холодную яйлу, споро зашагала в таврические степи.
Прошли первые весенние дожди — короткие и стремительные. Снова зашумели переполненные реки, на северных склонах самых высоких гор сходил снег. Лёгкие туманы поднимались из ущелий и где-то высоко над зубцами гор таяли в небе.
Партизанские стоянки, разбросанные вдоль пенистой Донги, опустели. После «мучной операции» трудно было удерживать людей в землянках и шалашах — уходили на дороги бить врага.
Наш аккуратный штабист — подполковник Алексей Петрович Щетинин — вдруг стал уточнять списки личного состава, выяснять, где у кого семья и в каком количестве.
— Зачем? — спрашивали партизаны.
— Вот-вот будет связь с Севастополем, — уверенно заявлял он. — Будем писать письма в местные военкоматы, обяжем их позаботиться о наших семьях.
Связь, связь! Это слово было у всех на устах. Посматривали на небо, но оно ночами было закрыто плотными облаками — ни один самолёт не мог нас разыскать.
Но однажды утром над нашим лесом появился самолёт-истребитель. Сначала почти никто не обратил на него внимания — мало ли летало в то время разных самолётов, только они были не наши; но — странно! — лётчик упорно кружится над одним районом, то взвывая ввысь, то прижимая машину к верхушкам высоких сосен. Следя за самолётом, мы разглядели на его крыльях звёзды.
— Наш! Наш!!!
Мгновенно зажгли сигнальные костры: «Мы здесь! Мы ждём!»
Самолёт понял — покачал крыльями.
Над поляной Верхний Аппалах кружила машина, а в это время туда из отрядов бежали люди. Самолёт «проутюжил» поляну и взмыл вверх, потом, сделав прощальный круг и ещё раз покачав крыльями, лёг курсом на Севастополь.
Мы с волнением обсуждали появление истребителя, строили различные догадки, но всем было ясно: нас ищут!
Лес зажил в ожидании необычных событий.
На четвёртые сутки в одиннадцать часов дня мы услышали шум мотора, повыскакивали из землянок. Дежурный по штабу заорал как резаный:
— «Кукурузник», мать его сто чертей!
Почти касаясь верхушек сосен, промчался знаменитый биплан, блестя красными звёздами на крыльях и фюзеляже.
Сердце так и ёкнуло: вот так отчаянная башка. Днём, на фанерном «У-2». Да любой немецкий истребитель первой же очередью прошьёт и машину и лётчика насквозь.
А небо без облачка. Нервно оглядываемся: только бы пронесло!
Самолёт ещё круг, ещё и всё ниже, ниже... Неужели приземляться задумал? Куда?
Из последних сил, через чащобы, овраги пробиваемся на Верхний Аппалах. Там площадочка, но очень сомнительно, чтобы на неё можно посадить самолёт.
Я выскочил на эту поляну, огляделся: она с подъёмом шла в густой лес и на ней даже «У-2» принять нельзя.
А самолёт шёл на посадку.
Непременно разобьётся!
Ниже, ещё ниже... Колёса коснулись земли, подпрыгнули; как стрекоза, поскакала машина по выбоинам. Раздался треск... и наступила тишина.
Над полуразбитым самолётом появился юноша в форме морского лётчика, улыбаясь ярко-синими глазами. Мы все к нему, подхватили на руки, опустили на землю.
— Товарищи, товарищи!.. — краснея, отбивался он.
Но каждому хотелось прикоснуться к человеку оттуда — с Большой земли.
— Ну, товарищи, разрешите доложить.
К нему подошёл Северский. Вытянулся гость перед ним, по-мальчишески отрапортовал:
— Младший лейтенант из Севастополя Герасимов, Филипп Филиппович.
Северский по-отечески улыбнулся:
— Здравствуй, Филипп Филиппович. Цел, невредим?
Засмеялись.
— Качать Филиппа Филипповича!
Переживая минуты радости, мы как-то не заметили, что из второй кабины вылез ещё один гость с треугольниками на петлицах. Его взволнованно-виноватое лицо говорило о каком-то несчастье. Он пробился к Герасимову, чуть не плача доложил:
— Рация... Рация вдребезги, товарищ младший лейтенант.
— Чтооо? — Синие глаза Филиппа Филипповича округлились.