Героические были из жизни крымских партизан
Шрифт:
Оказалось, что во время отчаянно смелой посадки радист, желая
сохранить рацию, взял её на руки. Она разбилась о борт самолёта.
Беда!
Кто узнал о ней, пригорюнился, а главная партизанская масса ещё ликовала. Она была разношёрстной и разномастной... Люди, перенёсшие тяжёлую зиму 1941/42 года. Одежда гражданская, армейская, румынская, немецкая... Пилотки, ушанки, папахи, шлемы... Сапоги, ботинки всевозможных фасонов, постолы...
На лица без боли невозможно смотреть. Они, будто зеркало, отражали всё, что выпало на долю каждого из нас. Нелегко
Конечно, каждый по-своему переносил тяжести, страдал, мучился от холода, недоедания и бесконечных маршей во время карательных операций врага, думал о судьбе Севастополя, о своей судьбе, о далёких родных, по ком так тосковали наши сердца. Но я не ошибусь, если скажу, что вера — большая вера в победу — всегда была с нами.
Постепенно молва о беде дошла до всех, всем стало ясно, что героический рейс Филиппа Филипповича ничего не меняет в нашей жизни — как и прежде с Севастополем связи нет. Но не могли мы с этим согласиться, ибо не могли без связи существовать.
Филипп Филиппович, не пряча своего страшного огорчения, всё же с какой-то немыслимой надеждой осматривал разбитую машину. Подошёл и я, когда-то служивший в войсках ВВС и кое-что понимающий в лётном деле.
С мотором всё в порядке, бензин есть, но была одна непоправимая беда: при посадке вдребезги разлетелся пропеллер. А без него не взлетишь.
К самолёту подходит начштаба, в его глазах что-то обнадёживающее.
— Что, Алексей Петрович? — тороплю я.
— Мне докладывали, что недалеко от переднего края фронта на немецкой стороне упал самолёт такого же типа, как этот. Он рухнул, как говорили мне, на густой кизильник. Винт должен быть целым.
— Где это? — с мальчишеской сноровкой бросился к нему молодой лётчик.
— Выясним.
Щетинин ушёл и через минуту подвёл к нам партизана Пономаренко.
— Повтори, что ты мне сказал только что.
— Есть! Самолёт лежит за Чайным домиком, пропеллер как штык торчит.
— Дорогу найдёшь, сержант?
Я прикидываю: далековато в те края, ох как далековато! Конечно, харчишки соберём, да вот дойдут ли ребята. Больно подбиты все. Чтобы пройти за минимальный срок туда и обратно сто двадцать километров, да по яйле, на которой снег рыхлый; а тут груз — не подушку нести, нужны силёнки надёжные.
Комиссар Захар Дмелинов подумал, сказал:
— А ежели наших женщин, а?
— Женщин? — Я с удивлением посмотрел ему в глаза.
— Подумай.
Да, надо честно признаться: во всех наших испытаниях женская часть отрядов оказывалась повыносливее нашего брата. В этом не единожды я убеждался. На иную глядеть страшно: одни глаза да худющие ноги, а идёт, да ещё на плечах бог знает какую ношу тащит: санитарная сумка, оружие, гранаты. На привалах мы в лёжку, а они тому сделают перевязку, другого кизиловым настоем напоят, а третьему доброе утешительное слово скажут.
Итак, женщины! Узнала об этом Дуся, прибежала первой:
— Да я одна винт
Македонский остановил её.
— Не лезь, у тебя своё, поняла? — сказал строго.
— Поняла, командир, — чуть не плача сказала Дуся и ушла.
Наш выбор пал на седовласую учительницу из Симферополя Анну Михайловну Василькову; на молчаливую, но крепкую и выносливую медицинскую сестру Евдокию Ширшову; да на тихую дивчину, что с утра до вечера собирала в лесу липовые почки для партизанского кондёра, а ночами безропотно выстаивала на постах, Анну Наумову. Проводником, само собой разумеется, сержанта Пономаренко.
А вот кто будет старшим, кто тот человек, авторитет которого безупречен?
Ко мне подошёл бывший политрук алупкинской боевой группы, начисто разбитой ещё в декабрьских боях, Александр Поздняков.
— Посылай меня, командир.
— Может, тебя не хватит, может, это не твоё дело, Александр Васильевич?
— Моё, и главное.
— Тогда идите и принесите винт.
— Принесём.
Дни ожидания... Филипп Филиппович и помощники — их нашлось немало — чинили самолёт, готовили взлётную площадку. Партизаны,
уверенные, что машина обязательно поднимется, писали родным письма.
Они вернулись на пятые сутки, принесли пропеллер. Но без Александра Васильевича...
Дядя Саша, Александр Васильевич! Встретил я вас ещё до войны, когда работал е Гурзуфе старшим механиком совхоза. Наши механические мастерские стояли рядом со знаменитой дачей князей Раевских. Хорошо сохранён был скромный особняк, в котором Раевские принимали Александра Сергеевича Пушкина.
Мне почему-то не верилось, что кипарис — стройный, высокий красавец, поднявшийся к небу, — и есть тот пушкинский, воспетый самим поэтом. Кто и как это докажет? Я в те времена был слишком молод и очень любил всякие доказательства.
Человек в роговых очках, с округлыми чертами интеллигентного лица, был директором пушкинского музея, часто проходил мимо мастерских и всегда вежливо с нами раскланивался.
Как-то я заговорил с ним. Он легко меня убедил, что кипарис Тот самый, заметив, между прочим, что это хорошо, когда человек любит ясность, но ещё лучше, если он ищет её. «Вот ты сосед, — сказал он мне, — а ни разу в музее не побывал».
Я стал встречаться с Александром Васильевичем. Он был старше меня лет на пятнадцать и во сто раз опытнее. За его плечами большая партийная работа в Сибири, а до этого — гражданская война, борьба с басмачеством. Одним словом, живой герой близкой истории, духом которой было освещено моё поколение.
По молодости своей я не мог смириться с тем, что героическую биографию красного комиссара гурзуфцы не знают, и стал при удобных случаях рассказывать о ней ребятам нашего механического цеха. Поздняков как-то узнал об этом, при встрече со мной сердито заметил: «Прошлое — хорошо, но не самое существенное. Важно, что делаешь сейчас, сию минуту!»
Поход за винтом — финал героической жизни красного комиссара.
На пути его и команды была яйла. Снег сошёл с её лысых вершин, но в буераках был предательски опасен.