Героические были из жизни крымских партизан
Шрифт:
И ветер посвистывает песенно, будто слух обрёл. Скала Шишко над самой Ялтой, с неё морской простор, как выстрел в горах: ахнешь!
На скале камень-глыба, а на камне том имена высечены — партизанские.
Юркий экскурсовод в узких джинсах ведёт группу отдыхающих и на ходу, как автоматную очередь, выпаливает фразу:
— В критический апрель одна тысяча девятьсот сорок второго года к умирающим от голода партизанам прилетел молодой лётчик Герой Советского Союза Филипп Филиппович Герасимов. Но потом смерть
И вдруг чей-то решительный и взволнованный голос из группы:
— Как это оборвала?
Десятки голов поворачиваются на голос, осуждающие взгляды: что ты, друг, мол, не понимаешь, что лётчик погиб?
— Нет уж, позвольте, в мёртвых ходить — не согласен! — Синеокий человек с седеющей шевелюрой шагнул вперёд, стал лицом ко всем: — Герасимов Филипп Филиппович. Да, это я прилетал к партизанам на «кукурузнике», это мне присваивали звание Героя!
...На моём письменном столе ожил телефон. Чей-то слишком громкий и слишком взволнованный голос:
— Здравствуйте, товарищ командир! Я — Герасимов, лётчик, помните Филиппа Филипповича?
У меня ноги делаются ватными.
И сейчас, когда я дописываю эти строки, по славному Ленинграду шагает синеокий рабочий человек, и мало кто знает, что на его груди в праздничные дни сияет Золотая Звезда Героя Советского Союза.
ДИВЕРСАНТ-ОДИНОЧКА
Итак, связь с Севастополем работала с чёткостью хорошо, налаженного часового механизма.
Ночь по-южному тёмным-темна, крупные звёзды рассыпаны чуть ли не на вершинах гор — до того небо близко. Пока ещё невидимый гудит самолёт. На маленькой поляне выложено три костра в ряд, у каждого из них по партизану, в руках спички.
Гул ближе. Вот ярко моргнул бортовой сигнал, раздалась команда дежурного отряда:
— Костры!
Три вспышки пламени. С самолёта ответный сигнал: «Понято!»
Открываются шёлковые купола. Они раскачиваются под ночным ветром.
— Собирать парашюты!
На поляне вырастает гора торпед-мешков с продуктами, взрывчаткой, одеждой.
Самолёт совершает прощальный круг и берёт курс на Севастополь. Через час радист подаёт мне срочную радиограмму: «Усильте
разведку на шоссе Симферополь — Бахчисарай. Основная перевозка немцев на линии железной дороги Симферополь — Дуванкой. Примите все меры и нанесите первый диверсионный удар на участке Альма — Бахчисарай. Боевым приветом Октябрьский Петров».
Адмирал Октябрьский и генерал Петров! Теперь вот кто даёт нам приказы!
И мосты рвём, и машины семитонные валим в кюветы, и солдат с офицерами убиваем...
Но кричат паровозы, стучат на стыках колёса... Стальной путь живой, немцы там полные хозяева. Правда, дня побаиваются. Пристально следят за воздухом, понаставив даже на полустанках зенитные батареи.
Стучат колёса, подпрыгивают платформы с танками, пушками... Храпит пушечное мясо в серых вагонах.
Дорога тянется по равнине: ни кустика вокруг.
За Басман-горой — бахчисарайцы. Македонский. Все дорожки сходятся к нему, к его мастерам партизанской тактики.
Я снова жму крепкую руку ладного командира. Он с лукавинкой спрашивает:
— А не перекочевать ли тебе к нам со своим штабом, а?
— Возьмёшь?
— Испытание боевое выдержишь — возьму.
Смеёмся.
В лагере чистота и лёгкость какая-то. Дай команду: сняться с места, — ей-богу, через пять минут и следа не оставят. И так уйдут, что и не разберёшь, в какую сторону ушли.
Перекусили чем... не бог, а Севастополь послал. Македонский вынул карту-километровку и решительно показал на чёрную и жирную линию, идущую из Симферополя в сторону фронта.
— За этим пришёл?
— За этим.
— Так запросто не укусишь — зубы поломаешь.
— Небось прикинул, Михаил Андреевич.
— Дело трудное, — повернулся ко мне Македонский. Лицо его, освещённое красноватым отблеском костра, показалось мне усталым. Да, такие гиганты и то снашиваются.
— Выкладывай, Македонский.
— Божий свет не без добрых помощников.
— Кто он?
Пришёл комиссар Василий Чёрный, вытянулся на лежанке, пахнущей свежим сеном.
— Фу, ножки мои гудят по-стариковски.
— Поговорили? — спросил Македонский.
Чёрный поднялся, посмотрел на меня.
— Речь о мельнике, ну который прилепился к нам в шурынской мельнице. Помните?
— Ещё бы!
— Через него путь к железной дороге. Вот так. — Комиссар знал мельника давно как хорошего специалиста, но человека нелюдимого.
Пока мельника держали особняком, в отрядные секреты не посвящали. Он хорошо знал своё место и любопытства ни к чему не проявлял.
— Ему можно доверять?
— Нужно.
— Старший брательник мельника — будочником на той дороге. И живёт прямо у переезда. Вот так-то. — Чёрный замолчал, зажал губами соломинку.
Мы с Македонским глядим на комиссара: что он скажет окончательно? А Василий Ильич, не скорый на решение, всегда осторожный, молчит, будто испытывает наше терпение.
— Да ты как думаешь? — уже горячился Македонский: ему не терпится получить немедленное «добро» и сейчас же закрутить дело, чтобы пыль столбом пошла.
Чёрный, по привычке поджав губы, всё ещё прикидывает «за» и «против».
— Он же мог убежать! Ан нет, помогал нам мукичку перебрасывать на тот берег, — подсказывает Македонский.
— А что ему оставалось делать?
Македонский с отчаянием обращается ко мне:
— Ты начальство главное — приказывай.
Хитёр, бес, ведь он в душе уже решил положиться на мельника, а