Героинщики
Шрифт:
В 1827 году Томас Смит, выпускник прославленного медицинского факультета
Эдинбургского университета, вместе со своим братом Уильямом вступили во владение фармацевтическим делом. Они начали производить чистые химикаты и препараты на растительной основе. За десять лет они добудут алкалоиды, в частности - морфий, который они начнут изымать из опиума.
В 1815 году Джон Флетчер Макфарлан, эдинбургский хирург, унаследовал аптекарское дело и положил начало реальной торговли зельем опиума. Затем он стал изготавливать морфий, спрос на который значительно вырос с изобретением
Дело Макфарлана процветало, он начал производить анестетики (эфир и хлороформ) и стерильные повязки. В 1840 году он открыл фабрику, и уже в начале XX века компания «Макфарлан-энд-Кампани» стала одним из ведущих поставщиков алкалоидов в стране.
Оба предприятия продолжали развиваться, поэтому возникла проблема поглощения; и в 1960 году произошло их слияние в единую компанию «Макфарлан Смит Лимитед ». В 1963-м ее начала управлять группа «Глаксо». Она и сейчас дает работу более чем двумстам работникам на своем заводе в районе Горжи Ветфилда.
Считалось, что героин, который хлынул рекой на улице Эдинбурга в начале 1980-х, экстрагировали из препаратов на основе опиатов, которые производили на заводе, хотя это и было противозаконно. Когда были приняты надлежащие меры безопасности, возросший местный спрос на героин устремился на дешевый пакистанский продукт, который к тому времени уже несся потоком на остальные регионы Соединенного
Королевства. Теоретики заговора указывали на то, что сразу после массовых бунтов 1981 волна импортного героина захлестнула всю территорию Великобритании.
Особое внимание СМИ тех времен уделили Брикстону и Токстету.
Беда не приходит одна...
Нельзя было сказать, что Дженни не предупреждали; надо жить на Марсе чтобы не заметить, что тори сейчас применяют серьезные меры против махинаций с деньгами. И суд доказал это на ее примере. Объявив приговор о заключении ее сроком на шесть месяцев, судья пояснил, что его «толкнули к такому милосердию» ее трагические обстоятельства. Так, судья был не из тех, кто отпускает убийцу ее мужа с одним только штрафом.
Когда ее увозили, на лице у нее появлялась то паника, то ненависть! Она умоляла их, молила этих полицейских с каменными лицами, просила о помиловании. Тот филантроп-вегетарианец из государственной защиты, которого ей назначили, выглядел почти так же плачевно, как и сама Дженни, и думал во время суда исключительно о своей карьере в корпоративном праве. Рядом со мной сидела Мария, она сразу разразилась слезами, никак не могла поверить, что все это происходит на самом деле.
– Они не могут ... не могут ...
– бессмысленно повторяла она.
Элейн, ее тетя, невестка Дженни - худая, бледная женщина, которая напоминает кухонный нож, - вытирает ей глаза платком. Слава Богу, Гранта, как и во время суда над Диксоном, в зал заседаний не привели, оставив в Ноттингеме с братом Дженнет, Мюрреем.
Никогда не думал, что это все обернется именно так. Я и сам весь дрожу, пока провожаю почти без
На свой страх и риск я берусь выпить нам с Элейн и колу для Марии, которая, к моему удивлению, сбрасывает один из бокалов на пол.
– Что ты делаешь? Ее вообще не должно здесь быть, - говорю ей я, оглядываясь по сторонам, пока Элейн говорит ей что-то скучное со своим восточным мидландским акцентом. Мария сидит на стуле с высокой спинкой, она вся пылает от гнева.
– Я не вернусь в Ноттингем! Я остаюсь здесь!
– Мария ... лю-ю-юбо-овь ...
– растягивает гласные в своем ужасном говоре Элейн.
– Говорю тебе, никуда не поеду!
– Она хватает еще один пустой стакан, косточки ее пальцев белеют, когда она пытается сжать его в руке.
– Оставьте ее на пару дней у моей матери, - прошу я пораженную тетю Элейн и затем тихонько добавляю: - А потом я посажу ее на поезд. Она к тому времени уже немного успокоится.
В неживых круглых глазах невестки Дженни появился огонек:
– Если это удобно ...
Не то чтобы я собирался немедленно звонить маме по этому поводу. Вряд ли Мария станет для нее приятной гостьей. Но в любом случае время выбираться отсюда. Пока мы идем по улице Маунд к Принсез-стрит, Мария совсем расклеивается; сквозь слезы она проклинает Диксона, прохожие пялятся на нас. Мы провожаем тонкую, анемическую Элейн до автовокзала, она благодарно устраивается на мягком сиденье «Нэшнл-Экспресс». Мы стоим на платформе, пока автобус не тронется с места, а потом Мария скрещивает руки на груди, смотрит на меня и спрашивает:
– И что теперь?
Я не повезу ее к маме. Им и так неудобно из-за недавнего переезд. Мы прыгаем в такси и направляемся к ее старому родительскому дому, который сейчас, правда, остался без родителей. Конечно, я понимаю: чтобы заставить ее сейчас что-то сделать, надо предложить что-то диаметрально противоположное.
– Тебе надо в Ноттингем, Мария. Твою маму выпустят всего через несколько месяцев.
– Не поеду! Хочу увидеть маму! Не поеду никуда, пока не найду этого ебаного Диксона!
– Хорошо, тогда давай возьмем кое-какие вещи у тебя дома, а потом поедем к моей маме.
– Я останусь у себя дома! Я могу сама справиться!
– Не дури с Диксоном.
– Я убью его! Это из-за него такое случилось с нами! Это все он!
Таксист подозрительно смотрит на нас в зеркало, но я пристально смотрю на него в ответ, поэтому этот любознательный мудак быстро отводит жалкий взгляд на дорогу.
Такси мчит нас к «Кейблз Винд Хауз», я покорно плачу за проезд. Мария выходит из машины, громко хлопнув дверью, и быстро идет к подъезду. Мне приходится почти бежать, чтобы успеть за ней. На несколько ужасных секунд мне кажется, что она закрылась в квартире, но она ждет меня на лестнице с надутыми губами. Мы добираемся нашего этажа, и она открывает дверь.