Герой по вызову
Шрифт:
Я оказался на две трети прав. Вертолет действительно развернулся. И действительно набрал высоту. Но потом хобот пулемета вылез сбоку и дал длинную очередь прямо по багажнику и бензобаку «балалайки».
Я обхватил Федру и распластал ее на дне канавы. Затхлая вода проникла в каждую складку моего халата и омыла ее нагое тело. Она что-то пробормотала, но я так и не расслышал ее слов из-за страшного взрыва, уничтожившего автомобиль Амануллы.
— Тебе надо было стрелять в них, а не терять время, — выговаривала мне Федра.
— Сам знаю.
— Теперь мы отсюда никогда не выберемся!
— Сам знаю.
— Я к тому, что долго не смогу идти, быстро устану. Да и прохладно что-то. А уж когда стемнеет…
— Сам знаю.
— Я не жалуюсь, Эван, ты не подумай!
— Тогда заткнись!
Но в одном она была права. Идти пешком по пустыне — верх глупости. Мы только будем попусту сжигать килокалории. По моим прикидкам, мы находились примерно в 375 милях от Кабула. Если находиться в пути по двенадцать часов в сутки и если идти со скоростью четыре мили в час, то мы сможем добраться до Кабула через восемь дней. Это если анализировать наше положение с чисто математической точки зрения. Но существенный изъян математического анализа в том, что он не учитывает привходящие факторы нематематического свойства. Например, вполне вероятно, что Федра смогла бы выдержать такой темп в первый день пути. Также вероятно, что она бы выдюжила и второй день. Но то, что она могла одолеть 48 миль за один день и 96 миль за два дня, вовсе не означало, что она сумеет покрыть 375 миль за восемь дней.
Следовательно, пеший поход — это пустая трата времени и сил.
Мы сели и задумались. Наступили сумерки, причем темнело очень быстро, и вскоре ощутимо похолодало. А ведь на нас была все та же одежда — хорошо хоть дневное солнце успело высушить мой халат и шелковую тряпчонку Федры прежде, чем мы бросили последний взгляд на обгорелый остов «балалайки» и побрели по пыльной дороге. Я обнял Федру за талию, и мы прижались друг к другу, согреваясь теплом своих тел. Это был щемящий миг, душа моя возликовала — и я тут же ощутил, как ее теплая ручка зарывается в складки моего халата.
— Нет! — строго прикрикнул я.
Ручка испуганно отдернулась, и Федра расплакалась. Я прижал ее к себе и стал объяснять, что все у нас будет хорошо.
— Я сама себя за это ненавижу! — всхлипывая призналась она. — Но это сильнее меня…
— Это пройдет.
— У меня в голове что-то не то, я просто не могу ни о чем другом думать. Иногда мне кажется, что меня просто не было до того, как я попала в тот дом. В тот бордель. Такое впечатление, что я просто вдруг раз — и проснулась там, а до этого совсем не жила.
— Жила!
— Правда?
— Угу. Ты снова будешь жить.
— Правда?
— Угу!
— Я боюсь, Эван!
— Не бойся.
— Мы подохнем на этой чертовой дороге. Мы умрем от холода или голода. Я уже проголодалась.
— Все будет хорошо!
— Почему ты так в этом уверен?
И я прочел ей короткую проповедь про дары земли и про то, что человек расписывается в собственном поражении, если считает, будто окружающий мир ему враждебен. А это совсем не так. В современном мире многие верят, что человеческое существо неспособно выжить в ареале, где отсутствуют мостовые. Но следует вспомнить, что человечество возникло и развивалось не в городах и что города суть творение человека, а не наоборот. Были времена, вещал я, когда человеческие существа не пугала перспектива вдыхать невидимый глазу воздух. Были времена, когда мужчины и женщины потребляли пищу, которая не требовала предварительной разморозки. Были времена, когда…
— Эван!
— Что?
— Я боюсь.
— Ляг. Закрой глаза. Спи.
— Я не могу уснуть.
— Ляг. Просто закрой глаза.
— Не закрываются. Я не могу…
Пока она спала, я нашел палочку и стал чертить на песке столбики цифр. Я выехал из Кабула утром пятнадцатого ноября, как раз между Днем Гая Фокса* и датой планируемого русскими переворота в Афганистане. Но с тех пор дни и ночи в моей голове смешались в кучу, а все из-за того, что я слишком много времени провел в дороге. И все же иногда мне удавалось отличить рассвет от заката, так что я вычислил, что сегодня был вечер двадцатого первого. Значит, в нашем распоряжении оставалось еще дня четыре чтобы вернуться в Кабул и навести там шороху.
Вот теперь, черт побери, они у меня попляшут! Я дал им блестящий шанс, десяток блестящих шансов, о которых можно только мечтать, а они раз за разом прокалывались. От них требовалось одно — оставить меня в покое, и все! Я ловил их с поличным и отпускал с позором, великодушно оказывая им знаки доброй воли, а они что? Они упрямо возвращались и предпринимали все новые и новые попытки покуситься на мою жизнь.
Ну ладно, они зашли слишком далеко. Я человек терпеливый, но всякому терпению есть предел, и мое терпение лопнуло. Кинжал в тюрбан воткнули, яд в вино сыпанули, пистолет под нос сунули, бомбу в ресторан кинули, ногой руку мне отдавили… Слишком долго я давал их козням пассивный отпор. Непротивление злу насилием — чудная теория, но нельзя же ею злоупотреблять.
Я всегда обожал фильмы с Клинтом Иствудом. Особенно самые жестокие, те, где он играет честного легавого, за которым охотится мафия, или честного ковбоя, за которым охотятся нечестные ковбои, и все они делают ему всякие пакости. Его избивают, вываливают в грязи, привязывают к кобыльему хвосту, суют ему под нос ствол кольта, или выплескивают горячий кофе в лицо, но лицо Клинта Иствуда на протяжении всех этих зверств сохраняет лишь одно выражение — крайнего раздражения.
Но потом эти бандюги заходят слишком далеко. Они убивают его жену и детишек, или оскорбляют его старушку-мать, или харкают на его любимый сапог из шкуры мустанга. В общем, что бы там ни случилось, это становится последней каплей, той последней соломинкой, которая ломает хребет терпеливому верблюду по имени Клинт Иствуд. И в этот момент на его лице возникает другое выражение — озлобленности.
Тут он впадает в слепую ярость и мочит одного за другим всех негодяев.
После ночного заплыва в Ла-Манше я постоянно ощущал крайнее раздражение.
Но теперь я обозлился. Что ж, эти гады сами накликали беду на свою голову.
Глава 14
Мы добрались до Кабула спустя два часа после рассвета двадцать четвертого ноября. Мы триумфально въехали в город верхом — я в тюрбане, с винтовкой на плече и с русским царь-пистолетом на поясе, а Федра в мужском платье и с армейской фляжкой и немецким пистолетом на поясе. Я потянул за уздцы, и наш конь благодарно запрядал ушами и опустился на колени. Мы спешились. Конь так и застыл в коленопреклоненной позе. Ругать я его ругать не стал, мне было удивительно, как это он вообще не пал замертво.
Мы украли этого коня. Согласно семейному преданию, мой пра-пра-прадядюшка занимался тем же промыслом в вольном штате Вайоминг, а впоследствии, насколько мне известно, стал единственным в Западном полушарии Таннером, окончившим свои дни на виселице. Такого рода скелет в фамильном шкафу заставляет нас, Таннеров, с опаской относиться к конокрадству, но тот чудак, у кого мы угнали эту конягу, просто не оставил нам другого выбора.
На дороге нас нагнал всадник — рослый афганец с военной выправкой. Усы афганского кавалериста грозно топорщились, а глаза грозили просверлить во мне две дыры. Я изъявил желание приобрести у него лошадь. Он ответил, что животное не продается. На что я сказал, что заплачу ему золотом тройную или даже пятерную цену. Он ответил, что золото ему ни к чему, а вот конь очень даже нужен. Я пообещал ему оплатить дорожные расходы до Кабула. Он заявил, что держит путь только до своей деревни, что в нескольких милях отсюда. Тогда я предложил взять у него коня в аренду с тем, чтобы он потом смог в любое удобное для себя время забрать животное в Кабуле, и посулил возместить золотом все его неудобства. Он заметил, что если бы ему понадобилось мое золото, он мог бы просто-напросто дождаться, когда я и моя женщина умрем от жажды, и вернуться.