Герой Рима
Шрифт:
— Валерий! — Он поднялся на ноги, чтобы ответить на зов Лунариса. Большая площадь в центре двери светилась ярко-красным в темноте, а пламя начало проедать щель между двумя дубовыми панелями. Дуб, который так долго их спасал, обуглился до черноты. Один удар тарана явно разбил бы его надвое.
— Готовьтесь, — торжественно сказал он.
Глаза Лунариса сияли на его почерневшем лице, как два маяка, покрасневшие и воспаленные от его постоянного бодрствования. Но Валерий что-то в них увидел – не послание, не веру. Качество? – он бы никогда не понял, если бы не знал, что это отражалось в его собственных глазах. Возможность умереть без сожаления: насладиться последними мгновениями жизни воина, зная, что был окружен другими воинами. Он вспомнил фреску, которую когда-то видел на стенах школы гладиаторов – меч в моей руке и друг рядом со мной – и впервые понял ее истинное значение.
— Все могло быть иначе, — сказал он. — Ты мог бы быть героем на Моне, а я мог бы пить вино в Риме.
Лунарис посмотрел в оранжевую тьму вокруг себя. — Я бы не хотел, чтобы было по-другому.
Валерий глубоко вздохнул, чтобы подавить то, что поднималось у него внутри, и кивнул Лунарису, чтобы тот разбудил уцелевших легионеров. Он снял доспехи и осторожно положил их рядом со шлемом. Остальные последовали его примеру. Никакая защита в этом мире не спасла бы их сейчас. Они будут сражаться до конца, но лучше смертельная рана и быстрая смерть, чем попадание в плен к повстанцам Боудикки. Крики Мессора все еще звенели в их ушах, и ни один из них не собирался разделить его судьбу. Как и все они, Валерий подумывал о самоубийстве, чтобы этого не произошло. Но он был солдатом, а солдаты не умирают, как овцы, и теперь, стоя среди них, он знал, что сделал правильный выбор. Он выстроил их в две шеренги и, играя, дергал портупеи и упрекал их за грязную форму. При этом он взял каждого из них за руку, и их худые, свирепые лица ухмыльнулись ему в ответ, зубы сверкнули в темноте, и он почувствовал, как внутри него поднимается гордость
— Для меня было честью служить с вами, — сказал он.
Они приветствовали его: хриплое «ура» из рвущихся от жажды глоток эхом отдалось от стен помещения и напугало мирных жителей, лежащих в своих покорных кучках. Он чувствовал кипящий прилив эмоций и любил их за это. Предвкушение битвы било в ушах гигантским барабаном. Если бы человеку пришлось умереть, он не мог бы умереть в лучшей компании. Сбоку от него шагнула фигура, и он обернулся и увидел Петрония с обнаженным мечом в руке, лезвие которого блестело от крови.
— Я не мог позволить им забрать ее, — выдавил он, и Валерий кивнул.
Дверь взорвалась внутрь, высыпав поток искр и пламени, за которым мгновенно последовала воющая волна воинов. Валерий убил первого человека одним ударом, но лезвий меча и наконечников копий было слишком много, чтобы сопротивляться, и они обрушивались на него со всех сторон шквалом яркого металла. Он услышал рядом с собой предсмертный крик Петрония, когда клинок вонзился в его по ребра. Ревя от боли и обезумев от страха и ярости, Валерий ударил рукоятью меча в кричащее лицо с дикими глазами. Удар оставил его правый бок открытым, и, когда он отпрянул назад, пытаясь парировать металлическое пятно, ударившее ему в глаза, он понял, что опоздал на мгновение. Яркая вспышка молнии взорвалась в его голове, и он почувствовал, что кувыркается во тьму. Смерть потянулась к нему, и он приветствовал ее. Последнее, что он помнил, было лицо из его самых страшных кошмаров.
Глава XXXVIII
Лицо, встретившее его в Элизиуме, было другим. Он знал, что это должен быть Элизиум, потому что он существовал в постоянном тумане, где боль была лишь далеким воспоминанием, а мягкие руки успокаивали его лоб и омывали его тело. Элизиум пришел и ушел, а лицо осталось. Лишь изредка в идиллию загробной жизни вторгались земные дела, гложущее чувство ответственности или безотчетная грусть, но это были мелкие вторжения, и всегда находилось лицо, чтобы заставить их уйти. Время в Элизиуме не имело значения, а потребности тела были иллюзией. Он существовал, и Валерий существовал в нем.
Его первым признаком того, что Элизиум может быть непостоянным, стал голос из темноты на языке, который он знал, но не понимал. И имя, которое было его собственным именем. Голос был рокочущим, надломленным и сопровождался ощущением, чуждым «счастливым полям» загробной жизни. Страх. Это открыло дверь, через которую пронеслись образы, подобные ослепительным вспышкам наконечников копий далекого легиона. Он видел дикие, безжалостные лица. Женщина согнулась и плачет над телом умершего мужа. Мечи, которые поднимались и падали с беспощадной точностью. И кровь. Реки крови. Озера крови. Кровь брызнула на стену, и кровь лилась по ступеням великого храма. Крики эхом отдавались в его голове, и, хотя он знал, что это были его собственные крики, он не мог их подавить.
— Валерий. — Снова имя, но на этот раз это был другой голос, сопровождаемый прикосновением нежной руки к его плечу. Он открыл глаза, и впервые лицо показалось в четком фокусе. К его рту поднесли что-то металлическое, и по горлу потекла приятная жидкость. Незадолго до того, как он потерял сознание, он вспомнил ее имя.
Мейв.
***
На какое-то время стало трудно различить, где кончается сон и начинается реальность. Однажды он услышал странный свистящий звук и проснулся, обнаружив, что фигура в капюшоне наблюдает за ним с болезненным, угрожающим видом, и он понял, что должен вернуться в Иной мир. В другой раз он почувствовал острую боль, когда боролся за свою жизнь в переполненной комнате, но через несколько мгновений открыл глаза и обнаружил, что смотрит в окно на знакомые звезды, в комнату, пропахшую застарелым дымом и со следами гари на полу и известковых стенах.
Он знал, что жив, когда проснулся в следующий раз, потому что звезды были на том же месте, и он мог видеть высокую стройную фигуру с гривой темных волос, вырисовывающуюся на фоне них. — Мейв? — Имя прозвучало как рычание недельного щенка.
Она не двигалась, и сначала он испугался, что это очередной сон, но в конце концов она повернулась, и часть лунного света осветила ее лицо. Она изменилась, он это сразу увидел. Его подсознание нарисовало ее такой, какой она когда-то была, но голод и горе расплавили плоть на ее костях. Теперь темные тени и глубокие впадины резко выделялись на фоне ее молочно-бледной кожи, подчеркивая каждую плоскость и придавая ей неприступный, неулыбчивый вид гораздо старшей женщины. «Она по-прежнему прекрасна», — подумал он, но прекрасна по-другому: так, как прекрасный меч может быть одновременно красивым и опасным.
Он лежал на жесткой деревянной кровати с заплесневевшим одеялом из грубой шерсти, натянутым до шеи, и не осознавал, насколько ослабел, пока не попытался подняться. Его перевязанная голова пульсировала, как будто она вот-вот разорвется, и каждая конечность весила больше, чем он мог поднять. Она заметила его борьбу и быстро пересекла комнату, чтобы налить жидкость из глиняного кувшина в чашку. Но когда она поднесла чашку к его губам, он уловил запах настоянного на травах пива, которое Киран дал ему в лесу, и инстинктивно понял, что именно это заставило его уснуть.
Он повернул голову в одну сторону. — Нет, — прошептал он. — Скажи мне.
Пелена упала на ее глаза, и он сначала подумал, что она собирается отказать ему, но после минутного колебания она заговорила тихо, устремив глаза в какую-то далекую точку за окном.
Она рассказала, как Боудикка двинулась на юг во главе тридцатитысячной армии, сжигая и убивая на своем пути все, что было запятнано контактом с презираемыми римлянами, и как их ряды пополнялись отрядами воинов катувеллаунов и триновантов. — Каждый сражался, чтобы превзойти другого в своей доблести на поле боя и в своей жестокости, потому что каждый чувствовал, что больше всего пострадал от рук вашего народа, — объяснила Мейв, как будто это каким-то образом оправдывало жестокость: насаживание на кол, сожжение и изнасилования.