Гертруда

Гессе Герман

— Она готова. Но сначала: как поживает Гертруда?

— Хорошо. У нас ведь скоро свадьба.

— Знаю.

— Ладно. Ты не собираешься в ближайшие дни ее навестить?

— Позднее — непременно. Хочу также посмотреть, будет ли ей хорошо с тобой.

— Гм…

— Прости, Генрих, но иногда я невольно думаю о Лотте, с которой ты плохо обращался, даже бил.

— Оставь Лотту в покое! Поделом ей было. Женщину не побьешь, коли она сама того не хочет.

— Ну ладно. Так вот, опера. Я еще даже не представляю себе, куда мне для начала с ней податься. Хотелось бы, чтобы это был хороший театр, но возьмут ли?

— Конечно, возьмут. Я и хотел

с тобой об этом поговорить. Отвези ее в Мюнхен! Там ее, вероятно, примут, тобой интересуются, а в крайнем случае я за нее заступлюсь. Мне бы очень хотелось, чтобы до меня эту партию никто не пел.

Таким образом он оказывал мне услугу. Я охотно согласился и обещал поскорее организовать переписку нот. Мы обсудили подробности и в смущении продолжали разговор, как будто он был для нас жизненно важен, а на самом деле просто хотели протянуть время и закрыть глаза на расселину, зиявшую между нами. Муот первым нарушил заклятье.

— Слушай, — сказал он, — ты еще помнишь, как взял меня тогда с собой к Имторам? С тех пор прошел год.

— Конечно, помню, — ответил я. — И тебе незачем мне напоминать, понял? Лучше уйди!

— Нет, приятель. Стало быть, ты помнишь. Ну, а если ты уже тогда любил эту девушку, почему же ты мне ни слова не сказал? Почему не сказал: оставь ее в покое, оставь ее мне! С меня было бы довольно, я понял бы даже намек.

— На это я не имел права.

— Не имел права? Почему это? Кто тебя просил смотреть и молчать, пока не стало слишком поздно?

— Я же не мог знать, любит она меня или нет. Да и потом — если ты ей больше нравишься, что ж я могу поделать.

— Ты просто ребенок! С тобой она, быть может, была бы более счастлива! Каждый имеет право отвоевать себе женщину. И если бы ты с самого начала сказал мне хоть слово, сделал бы хоть малейший намек, я бы отошел в сторону. Ну а потом было уже, конечно, поздно.

Мне это объяснение было неприятно.

— Я другого мнения на этот счет, — сказал я, — а ты можешь быть доволен, разве нет? Так что оставь меня в покое! Передай ей привет, а в Мюнхене я к вам зайду.

— На свадьбу прийти не хочешь?

— Нет, Муот, это было бы пошло. Но скажи — вы будете венчаться в церкви?

— Конечно, в кафедральном соборе.

— Это мне нравится. Я кое-что припас на этот случай — органную прелюдию. Не пугайся, она совсем короткая.

— Славный ты все-таки парень! Чертовски жаль, что у меня с тобой вышла такая незадача!

— По-моему, ты должен бы сказать — удача, Муот.

— Ну, не будем ссориться. Мне пора идти, надо купить кое-какие вещи и Бог знает что еще. Оперу ты вскоре пришлешь, верно? Пришли ее мне, тогда я сам отнесу ее нашему старику. Да, и прежде чем я сыграю свадьбу, хорошо бы нам еще разок провести вечер вдвоем. Может быть, завтра? Ладно, до свиданья!

Так я опять оказался в прежнем кругу и провел ночь в сто раз передуманных мыслях и сто раз испытанных терзаниях. На другой день я пошел к знакомому органисту и попросил его исполнить на свадьбе Муота мою прелюдию. После обеда в последний раз прошел с Тайзером увертюру. А вечером явился к Генриху в ресторан.

Там я нашел приготовленный для нас кабинет с пылающим камином и зажженными свечами, накрытый белой скатертью стол с цветами и серебряными приборами. Муот уже ждал меня.

— Так, дружище, — воскликнул он, — давай отметим прощанье, правда, это прощанье скорее для меня, чем для тебя. Гертруда тебе кланяется, сегодня мы выпьем за ее здоровье.

Мы наполнили бокалы и молча их осушили.

— Так,

а теперь давай думать только о себе. Молодость клонится к закату, дорогой мой, ты разве не чувствуешь? Говорят, это самое прекрасное время в жизни. Думаю, это вранье, как и все эти популярные изречения. Лучшее время только еще должно наступить, иначе все в целом не стоило бы наших усилий. Когда твою оперу поставят, мы продолжим этот разговор.

Мы с аппетитом ели, попивали крепкий рейнвейн, потом с сигарами и шампанским завалились в глубокие угловые кресла, и на какой-то час к нам вернулось прежнее время, словоохотливая потребность строить планы и болтать, мы беспечно и задумчиво смотрели друг другу в честные глаза и были друг другом довольны. Генрих в такие часы бывал добрее и деликатней обычного, он прекрасно знал быстротечность такого настроения и, пока оно оставалось живым, осторожно поддерживал его бережными руками. Тихо, с улыбкой говорил он о Мюнхене, рассказывал мелкие курьезы из театральной жизни и показывал свое прежнее тонкое умение краткими и ясными словами обрисовать людей и обстоятельства.

Когда он таким образом играючи, остро, но без злости охарактеризовал своего дирижера, своего тестя и других, я выпил за его здоровье и спросил:

— Ну, а что ты скажешь обо мне? Есть у тебя формула и для людей моего сорта?

О да, — спокойно кивнул он и обратил на меня свои темные глаза. — Ты законченный тип художника. Художник — это ведь не какой-то весельчак, как думают филистеры, который из чистого озорства швыряет туда-сюда произведения искусства. К сожалению, в большинстве случаев это горемыка, который задыхается от своего бесполезного богатства и потому вынужден что-то выдавать. Легенда о счастливом художнике — это чепуха, мещанская болтовня, и ничего больше. Весельчак Моцарт держался на ногах благодаря шампанскому, зато недоедал хлеба, и ни один человек не знает, почему Бетховен не лишил себя жизни еще в молодые годы, а вместо того написал такие замечательные вещи. Порядочный художник в жизни должен быть несчастным. Когда ему хочется есть и он развязывает свою котомку, там всегда оказываются одни жемчужины!

— Да, когда человеку хочется немного радости, тепла и участия, то десяток опер, трио и подобных вещей не больно-то ему помогут.

— Я тоже так думаю. Такой вот час за вином в компании друга, если он у тебя есть, и добродушная болтовня об этой странной жизни — это, в сущности, лучшее, что можно найти. Так и должно быть, и мы должны радоваться, что все-таки это нашли. Сколько времени какой-нибудь бедолага мастерит сверкающую ракету, а радость от нее не длится и минуты! Так надо дорожить радостью, душевным покоем и чистой совестью, чтобы время от времени их хватало на такие вот чудесные часы. Твое здоровье, друг!

По существу, я был совершенно несогласен с его философией, но какое это имело значение? Мне было приятно провести такой вечер с другом, которого, как я опасался, мне предстояло потерять, да он и сейчас был уже не так крепко со мною связан, и в задумчивости я слал привет минувшему времени, еще такому близкому, но уже замкнувшему в себе мою юность, легкомыслие и наивность, которые больше ко мне не вернутся.

Тем временем наша встреча подошла к концу, Муот вызвался проводить меня до дома. Однако я попросил его этого не делать. Я знал, он неохотно ходит со мной по улице, мой медленный неровный шаг мешал ему и приводил в раздражение. Он был неспособен приносить жертвы, а ведь такие маленькие часто оказываются самыми тяжелыми.