Гезат
Шрифт:
Я сижу на коне метрах в шестистах от каструма помпеянцев и вместе с ними наблюдаю, как из нашего выходят когорты и направляются по дороге в сторону Илерды. И наших врагов, и даже моих подчиненных увиденное вгоняет в непонятное. Они делают поспешный вывод, что Гай Юлий Цезарь отступает, и пытаются понять, что послужило причиной. Я знаю, что это не так, но не спешу разубеждать германцев. Пусть их реакции будут естественными. Это поможет ввести врагов в заблуждение.
— Будем прикрывать отступающих римлян? — спрашивает меня Сигимар.
Несмотря на жарищу, он в своей любимой безрукавке из волчьей шкуры. От обоих сильно разит зверем. У меня есть подозрение, что германский вождь и спит в безрукавке. Впрочем, от нее
— Можно и так сказать, — уклончиво отвечаю я.
Сигимар достаточно умен и наблюдателен, улавливает по тону моего голоса, что знаю что-то, чего не знает он, поэтому переводит взгляд с меня на наши когорты и опять на меня, спокойного и уверенного, и делает вывод:
— Значит, Цезарь что-то задумал.
— У него всегда много идей, — улыбнувшись, произношу я.
— Он очень опасный противник, не чета другим римлянам, — делится германский вождь.
— Да, лучше воевать за него, чем против, — соглашаюсь я.
Несмотря на то, что я постоянно ссылаюсь на слова друида из-под Гадеса, сына которого якобы спас и за это получил нужную информацию, мои подчиненные уверены, что я и сам друид, правда, не великий, потому что их судьбы предсказывать не умею. Есть у них и объяснение, почему это скрываю: друид обязан быть друидом. Тебя могут выгнать из касты избранных, если лишишься способностей, или убить, если начнешь использовать их в корыстных целях, но самому уйти нельзя, тем более в гезаты. Друиды не воюют и даже не носят оружие. Они знают, кто и где может на них напасть, поэтому просто не идут туда, или где и как должны погибнуть, поэтому идут туда безоружными: от судьбы не отобьешься мечом.
Сигимар смотрит, как наши передние когорты поворачивают направо, и, разгадав замысел Гая Юлия Цезаря, произносит, ухмыльнувшись:
— Он собирается обойти этих римлян, — кивает на вражеский каструм, — и перекрыть им дорогу в горы! — После чего произносит риторический вопрос: — А успеет ли?! Этим ближе идти.
— А мы здесь зачем, как ты думаешь?! — выдаю я не менее риторический.
— Мы самые лучшие воины, поэтому нам поручают самые ответственные задания! — самодовольно восклицает германский вождь.
Вот за что я люблю германцев, так это за скромность.
Во вражеском каструме тоже поняли замысел Гая Юлия Цезаря. Они погалдели и затихли, будто впали в ступор. Наверное, никак не могли пережить такой большой облом. Уже решили, что враг бежит, что война выиграна, а вдруг оказалось, что все наоборот. Уныние продолжалось минут пятнадцать-двадцать, после чего завыли трубы, призывая к бою. Вскоре открылись ворота, ведущие в сторону гор, и начали выезжать всадники.
Я вытаскиваю вогнанное подтоком в землю рядом с Буцефалом, длинное и тяжелое копье, перекладываю его верхнюю часть влево от конской головы. Специально взял это копье для стычки с вражеской конницей. Германцам и римлянам такие длинные в диковинку, кажутся излишеством, я бы даже сказал придурью. Я им поведал, что это будет любимое оружие их потомков. Спорить не стали (все-таки друид) и посочувствовали потомкам.
Командует помпеянской конницей римский трибун в шлеме с пятью белыми страусовыми перьями, заметными издалека, высокими и пушистыми, похожими на букет больших цветов в вазе. Это чтобы подчиненные видели, где находится командир, и не удрали с поля боя раньше него. Стоит убить командира — и можно считать, что сражение выиграно. У меня шлем тоже лучше, чем у подчиненных, но издали вряд ли отличишь. Германцам во время боя не обязательно знать, где я. У них вождем себя считает каждый, поэтому сам решает, когда отступать, я ему не указ. Моя смерть, как и моя жизнь, никак не повлияют на ход сражения. У меня только одна привилегия — начать бой. Что я и делаю.
Скачу на вражеского командира. Разгонять Буцефала не спешу. Рядом с каждым германским всадником бежит пехотинец, держась на ногу напарника или конскую гриву. Надо, чтобы они не сильно запыхались, преодолев расстояние до врагов, сохранили силы для боя. Когда остается метров сто, пришпориваю коня и сильнее сжимаю правой рукой древко копья, уже опущенное и нацеленное в нижнюю часть туловища жертвы. Седел сейчас нет, поэтому нет и высокой передней луки, которая будет частично защищать рыцарей. Трибун прикрывается овальным красным щитом, на котором, как на штандарте, золотой краской написаны буквы «SPQR» (Senatus PopulusQue Romanus — Сенат и граждане Рима). Он не догадывается, что для моего копья, несущегося со скоростью километров двадцать в час и усиленного общей массой всадника и коня, этот щит — не преграда. Я направляю наконечник на щит напротив живота вражеского командира. Звук удара не слышу, чувствую только отдачу в правую руку, которая передается моему тело, и вижу, как жертва слетает со своего коня с такой легкостью и быстротой, будто пушинка, сдутая резким порывом ветра. Трибун на секунду застревает между двумя всадниками, стоявшими позади него. Их лошади шарахаются от удара — и тело, уверен, уже мертвое, потому что копье пробило щит, застряло в нем, но все же прижало к животу, в который вошло почти на всю длину наконечника, судя по крови на нем.
Древко не сломалось, поэтому перекидываю его нижнюю часть через голову Буцефала и роняю. После боя подберу. Все равно никто не утащит: слишком приметное. Следующим движением выхватываю из ножен саблю. Меня пытаются ударить спатой слева и справа. От первого удара закрываюсь щитом, второй отбиваю клинком сабли и сразу наношу ответный, отсекая незащищенную руку, густо покрытую короткими черными волосами. Раненого не добиваю, проталкиваю Буцефала вперед, чтобы дотянуться до следующего врага, который теперь чуть сзади меня пытается уколоть то ли коротким копьем, то ли длинным дротиком кого-то из германцев, орудовавших правее. Кривой клинок сабли врезается в недавно выбритый затылок ниже маленького кожаного шлема, напоминающего мисюрку. Алая кровь прыскает фонтаном из глубокой раны, мигом скрыв расколотую, светлую кость. Я подгоняю коня, чтобы дотянуться до кельтибера, который, развернув своего и расталкивая соратников, рвется в сторону ворот. Они тоже ворочают лошадей, желая смыться с этого опасного места, и не дают ему проехать. Вражеские всадники сдулись, как только приметный шлем их командира-римлянина исчез из поля зрения. Я догоняю этого труса и наношу рубящий удар по ближней левой ключице, первым делом рассекая кожаный ремень, на котором висел круглый щит из прутьев, обтянутых воловьей шкурой, а затем кожаную безрукавку, служившую доспехом. Видимо, парень из бедняков, собирался приподняться на службе у римлян, но так и погиб голодранцем.
Буцефал упирается грудью в крупы вражеских лошадей, мотает головой и, оскалив крупные желтоватые зубы, ржет тревожно и отказывается продвигаться вперед. Я не дотягиваюсь саблей до наездников, поэтому просто движусь в плотной массе, сжатый со всех сторон напирающими своими и удирающими чужими. Генеральный курс — ворота каструма. Из него выходили когорты, но всадники-кельтиберы вклинились в них, поломали строй. Напор наш был так силен, что враги перемешались и все вместе подались внутрь каструма. У меня появилось впечатление, что мы запихиваем в тюбик выдавленную зубную пасту. Не способные сдержать напор удирающих трусов, легионеры тоже развернулись и побежали в каструм. Следом за ними заскочили уцелевшие всадники и чуть не затолкали меня напирающие германцы.
Я развернул коня и, огибая плотную группу германцев, которые, еще не остыв от боя, размахивали спатами и копьями и вперемешку с руганью призывали врагов сразиться, как мужчины, поскакал к тому месту, где выбросил копье. Нашел его не сразу, потому что лежало под двумя трупами. Оба молодые юноши в кожаных куртках с короткими рукавами и кожаных шапках, похожих на ушанки. Тоже, видимо, крестьянские дети, решившие поискать удачу в римской армии. Лошадей им выдал Луций Афраний, реквизировав у богатых землевладельцев. Теперь землевладельцы останутся и без батраков, и без лошадей.