Гибель Атлантиды: Стихотворения. Поэма

Голохвастов Георгий

Песни жизни

С напева тихой колыбельной Со «Со святыми упокой» Все песни жизни неподдельно Звучат глубокою тоской. И, по отчизне запредельной Томясь, бессмертный дух людской О небесах скорбит смертельно В гостях у пошлости мирской. Но — будет день: в минуту тлена Его земного естества, Свободный дух от уз и плена Умчится с песней торжества.

Суд

Суд же состоит в том, что Свет пришел в мир.

От Иоанна 3, 19

Творящий злое — свет ненавидит, Боится света и льнет во тьму, Страшась, что в свете весь мир увидит Его паденье, на стыд ему. В добре живущий, как счастье, встретит Луч каждый света, он любит свет, Который в сердце его осветит Господней правды святой завет. Но день настанет. И Свет Грядущий Всех осияет — и прослывут Творящий благо и в зле живущий По их деяньям… И в этом — суд…

Курган в степи

Здесь встарь шумел военный

стан, Мечи бряцали перед боем, Пел славу витязям баян; Здесь рать орды с зловещим воем Толпой сшибалась с тесным строем Победоносных россиян. Теперь же радостным покоем Объята степь. День, полный зноем, Не грезит кровью страшных ран… Лишь над неведомым героем Безмолвный высится курган И в полночь бледным смутным роем Выводит призраков туман.

Осень

Осень бледная тихой царицей идет, Хмурый лес в позолоте с багрянцем. Рдеют гроздья рябины, листов хоровод В ветре кружится трепетным танцем. Небо сине еще, солнце ярко блестит, Но уж холоден воздух хрустальный, И природа о лете ушедшем грустит, Час разлуки встречая прощальный. Умирает природа… Но как хороша Эта смерть с ее светлой печалью. Умереть бы теперь, чтоб слилася душа С этой чистой, хрустальною далью…

Встреча («Ты мелькнула трепетною тенью…»)

Ты мелькнула трепетною тенью На моем сердечном пустыре, Но ушла, как тучка на заре, Не ответив страстному смятенью. Ты ушла, беспечна и ясна. Миг солгал и снова запустенью Сердца жизнь без смысла предана.

Доверчивости

Оскорбленный, угрюмый, на тризне Прожитого, — дивлюсь я, как ты Можешь счастья лелеять мечты В нашей страшно поруганной жизни! Но так детская вера светла, Что мне жаль, волю дав укоризне, Сжечь твой храм упований дотла.

Суеверия

Гневом правили древние темные боги, Сторожила людей их неправая месть, И в те дни человек, полный вечной тревоги, Всюду казни грозящей подслушивал весть. Бедный ум уловлял жути полные знаки, Робко чуяло сердце предвестье беды — В дальнем гуле грозы, в лунном вое собаки, В криках воронов злых и в паденьи звезды. Кроткий Бог просиял… Но напрасно монахи Проповедуют благость и царство любви: Живы в сердце поднесь заповедные страхи, Отголосок былого, наследный в крови. Будят трепет каких-то тревог безотчетных Огоньки на погосте, плач жалобный сов, Черной полночью стоны в затонах болотных И неясные шумы полночных часов… И я странно люблю эту власть суеверья, Темный страх дикаря в наши мудрые дни, Точно им с миром древности слит и теперь я, Давним пращурам снова как будто сродни. Словно так же, как в прежние темные годы, Говорит мне яснее бесчисленных книг Голос птиц и зверей, речь немая природы И событий мирских сокровенный язык. Я в миру не чужой. Эти птицы и звери — Мне друзья, и порой дружелюбная речь, Чуя бедствий приход, зная близость потери, Хочет сердце мое наперед остеречь. Остеречь стародавней приметой намека, Что недобрым грозит мной задуманный шаг, Что сулит неуспех воля тайного рока, Что замыслил удар неожиданный враг. И я верю… И жду неизбежной невзгоды… Ведь всё тот же мой ближний, мой брат-человек, И всё та же судьба в наши мудрые годы, Как и в мраке столетий, в прадедовский век.

Призыв

Ты позвал — и я бреду В неизведанном бреду К высотам пустыни горной, Днем — по солнцу, ночью черной — На далекую звезду. Труден путь… Иду упорно Без раздумья на ходу, Только веруя покорно, Что с водою животворной Твой источник я найду!

На кладбище

Мирно на кладбище старом… Тишь за чертой городской. Запад огнится пожаром, Веет вечерний покой. Дремлют березки и клены, Лист на ветвях не дохнет, Медленно в чаще зеленой Благовест мерный плывет. В песне звучит колокольной: «Путник, приляг и дремли, Здесь отдыхают безбольно Дети усталой земли…»

Сомненья

Печаль… Деревьев голых прутья, Как пальцы, тянутся в туман, И туч разорванных лоскутья Осенний гонит ураган. В сомненьи новом, у распутья, С ожившей болью старых ран, Кляну исканья и вернуть я Молю мне прошлых дней обман.

Победа [2]

2

Четырнадцать. Кружок русских поэтов в Америке. — Нью-Йорк, 1949. С. 47.

Вновь за Окой орда раскинула шатры, Опять для дани в Кремль пришел посол со свитой И зван он на прием в палате Грановитой, Где в окна бьют лучи полуденной поры. Над царским местом сень; пушистые ковры; У трона — знамени полотнище развито. Бояре в золотах застыли сановито, И на плечах у рынд мерцают топоры. В венце и бармах царь. Он поднял Русь из праха, У Византии взял он блеск и мощь размаха, — Татарским данником невместно быть ему: И увидал баскак, затрепетав от страха, Что Иоанн ступил на ханскую басму. А солнце крест зажгло на шапке Мономаха.

Святая могила. Старо-Крымская легенда [3]

I Три сотни лет — не малый срок, Но триста лет назад, как ныне, Со скал сбегающий поток В камнях змеился по долине. И также триста лет назад Шумел бессонно лес зеленый, Одев, как свежий Божий сад, Окружных гор крутые склоны. А четкий

в небе минарет У пестрой каменной мечети Уже и в дни тех давних лет Повит был памятью столетий. И Курд Тадэ-хаджи в те дни, Спокойный в мире суетливом, Уединенно жил в тени Густого сада над обрывом. Хаджи был мудр. В толпе людской Никто, ни раньше, ни позднее, Не встретил благости такой, Души теплей, ума яснее. Не исходило слово лжи Из уст Тадэ. Участлив в горе, Судьей правдивым был Хаджи И благосклонным в приговоре. Земных соблазнов зная сеть, Прощать умел он человеку… Не потому ль ему узреть Судил Аллах три раза Мекку. И, по обету, он в пути Колодезь вырыл, чтобы каждый Усталый путник мог найти Там утоленье жгучей жажды. Святое дело. Кто зарок Такой исполнил, — умирая, Тот будет счастлив: сам Пророк Пред ним раскроет двери рая. Премудрых чтить — велит Коран. И, Курд Тадэ завидя, люди Пред стариком склоняли стан, Прижав смиренно руку к груди. Когда через аул старик В часы намаза шел к мечети, Его встречал ребячий крик, — Незлобных сердцем любит дети. И поднимался от земли На минарет он без усилья, Как будто к небу, в высь, несли Святого ангельские крылья. II Но никогда сказать нельзя, Что жизнь окончена, доколе Ее судьбы земной стезя Не прервалась по Высшей воле. Как Курд Тадэ ни стар, но вдруг Весь озарялся он улыбкой, Когда Раймэ среди подруг Скользила в пляске змейкой гибкой Когда порой ее напев Тревожил грустью сон ущелья, Иль смех ласкался, прозвенев Как колокольчик, в миг веселья. Он, воплотив мечту свою, Обрел в Раймэ прообраз гурий, Сужденных праведным в раю, В благоухающей лазури. Когда же падала фата И, в самовластия горделивом, Очей бездонных темнота Манила сладостным призывом, — Смущался праведный старик Пред женской вкрадчивою властью И в сердце, чистом как родник, Невольно кровь вскипала страстью. Едва Раймэ любви слова Ему шептать украдкой стала, Сдался он чарам колдовства И словно начал жизнь сначала. Как прежде, снились счастья сны И мир был молод, как бывало… И было б так. Ведь в дни весны Чье б сердце вновь не ликовало, Что пробужденная землям Срывает узы спячки зимней, Кто б не был счастлив вновь, внемля Привет любви в весеннем гимне. Любовь хаджи была ярка Всей мощью страстного горенья, И знало сердце старика, Что нужных слов благодаренья В бессильной нашей речи нет, Чтоб принести к стопам Пророка За клад любви на склоне лет, За сказку счастья — после срока. А время шло. И, как волной, Смывала дни рука Господня: Что завтра даст удел земной, Никто не ведает сегодня. III С работ в саду вернувшись раз, Хаджи застал Раймэ в печали: Потухший взор любимых глаз Туманом слезы застилали; Зловещей тенью налегла Печать неведомых страданий На очерк чистого чела, И грудь терзал наплыв рыданий. «Раймэ, Раймэ, о, что с тобой», — Вскричал хаджи, но смолк мгновенно, Уста Раймэ, с немой мольбой, Замкнулись в думе сокровенной. А ночью, в лунной тишине, Пахнул душистый ветер горный И старику в тревожном сне Навеял скорбь, как призрак черный. Он слышал стон и зов в тиши; «Люблю, — шептало эхо ночи, — Вернись, желанный, — жизнь души! Недолго ждать: уж скоро очи Смежит старик, и нас любовь, Как раньше, сблизит неразлучно…» Опять и снова зов, и вновь «Люблю!» — вздыхает эхо звучно. Хаджи очнулся. Страшный сон… И вдруг душа похолодела; Не ощутил на ложе он Своей подруги юной тела. Спеша, он встал. Дрожат уста, Трясутся старые колени. А сакля тихая пуста И настежь дверь из сада в сени. А на скамье из гладких плит; В туманной дымке у обрыва, Раймэ рыдает и твердит Слова любовного призыва. Еще темно в низах долин, Но уж светлеет над мечетью; И, верно, скоро муэдзин Уже споет молитву третью. Тайком, боясь Раймэ вспугнуть В ее печали одинокой, Хаджи ушел, направив путь К горам, к Папас Тепэ высокой. Взойдя тропинкою меж скал, Старик на дремлющей вершине К ее груди немой припал, Безмолвный в ропщущей кручине. IV Как тайный яд, двуличья ложь Сжигала кровь его пожаром, Меж тем, как ледяная дрожь Росла ознобом в сердце старом. Хаджи в смятеньи изнемог, В чаду ревнивого тумана Уже, казалось, он не мог Простить змеиного обмана, Он, тот, кто всё прощать привык. Но вдруг душа прозрела снова И громче совести язык Был человеческого слова: «Я знал весь круг земных утех, Давно свою изведал часть я Восторгов сладостных, и грех У юных вырвать кубок счастья. Пусть молодое с молодым Соединяется победно, Пусть жизнь моя, как легкий дым, Теперь развеется бесследно, И, если прав я, пусть Творец, Благословив мое решенье, Для счастья любящих сердец, Дарует помыслу — свершенье». Так, сам восставши на себя И победив в неравной битве, Томясь, прощая и любя, Забылся Курд Тадэ в молитве. И отошла его, душа От обессилевшего тела: Блаженной радостью дыша, Она, как птица, отлетела Туда, где вечен и един Царит Аллах в бессмертном свете… А в это время муэдзин Пел третий раз на минарете. Велик Аллах. Прошли века, Забылось всё, что прежде было, Но холм могильный старика Поднесь слывет Святой Могилой. И вера есть у жен и дев, Что, если грудь теснит утрата И сердце ждет, осиротев, Любви потерянной возврата, Тогда над гробовой плитой Целебен жемчуг слез влюбленных: В раю внимает им святой И вновь сближает разделенных.

3

Новый Журнал. Нью-Йорк. 1944. № 9. С. 156–161.