Гибель Атлантиды: Стихотворения. Поэма

Голохвастов Георгий

На переломе

В душе ни ропота, ни горьких сожалений… Мы в жизни знали всё. Мечтавшийся давно Расцвет искусств — был наш; при нас претворено Прозрение наук — в триумф осуществлений. Мы пили творчества, любви, труда и лени Изысканную смесь, как тонкое вино, И насладились мы, последнее звено В цепи взлелеянных веками поколений. Нахлынул мир иной. С ним — новый человек. Под бурным натиском наш утонченный век В недвижной Красоте отходит в область мифов. А мы, пред новизной не опуская век, Глядим на пришлецов, как в древности на скифов С надменной жалостью смотрел античный грек.

«Неуклонно, хотя и неспешно…»

Неуклонно, хотя и неспешно, Солнце жизни идет на закат, И сознанье томит безутешно, Что с пути невозможен возврат. Но, душа, не ропщи своевольно И, в предчувствий вечной зари, В час урочный, светло и безбольно, Как закатная грусть, отгори.

«Мечту души на праздник горний…»

Мечту души на праздник горний Манят забытые пути, Но косной плоти цепки корни, И от земли нам не уйти. О, свет запретный Славы в Вышних. Он только будит здесь,

во мгле, Больной огонь желаний лишних, Неутолимых на земле.

Суд. На мотив Индусской Поэзии. Неизвестного поэта

В чем винили его — никогда не пойму: Правда часто от женщины скрыта… Но была его юность защитой ему — Золотая, святая защита. Эта юность, со знойной истомой очей, С нежной, солнцем пронизанной кожей, — Его силой была, говоря без речей, Что дары бытия тем щедрей и ценней, Чем безумное сердце — моложе: Юность дышит полней, юность мыслит вольней, Горячей любит юность… И кто же Не простит ей падений хоть тысячи дней И греха целой тысячи страстных ночей На усыпанном розами ложе. Зал судилища был неприветно-угрюм, Судьи-старцы — спокойны и строги: В них сердца без страстей, искусился их ум Мудрым опытом долгой дороги. И, как в светлом недвижном затоне вода, Ясен дух их на жизненном склоне… А за ним ворвалась своевольно сюда Радость жизни за счастьем в погоне. Он принес за собой волхвованье весны И загадочных джунглей дыханье, Снежно-чистых жасминов душистые сны И реки голубой колыханье; Пряный запах земли с нововзрьггых борозд, И росу с огородной полоски, И лобзанья, и бред под охраною звезд, И неназванных ласк отголоски. Он победно встревожил нахмуренный зал Гордым зовом в манящие дали: Он на поиски счастья и битв призывал… И его старики оправдали…

Светило мертвых

Убелила дорогу пороша. С хрустом давит снежинки каблук, И, встревоженно ветви ероша, Ловит роща прерывистый звук. Жутко светится бездна ночная; И, тоскливо будя тишину, Глухо воет собака цепная На скользящую в небе луну. А луна за туманностью зыбкой, В многоцветном лучистом венце, Чуть плывет с нехорошей улыбкой На широком и плоском лице. Ее мертвенный блеск беспокоен И неверен на новом снегу… Я сегодня враждебно настроен И мириться с луной не могу. В тусклом диске, всемирно воспетом, Могут только больные умы Обольщаться безжизненным светом, Ловко взятым у солнца взаймы. Этот призрак с усмешкой дурною — Светоч мертвых, встающих с кладбищ, Чтоб о солнце мечтать под луною На порогах их душных жилищ. Ощетинившись, воет собака… Поджимает испуганно хвост… Там, вдали, на краю буерака Бледно блещет крестами погост. И луна, ухмыляясь с бесстыдством, Над могилами медлит слегка… Проходя, на нее с любопытством, Словно дети, глядят облака.

В зеркале

Укрыв пытливый взор за сенью длинно стрелой Ресниц приспущенных, глядишься ты в трюмо… Тебе неведом стыд, порочности клеймо, — Как всё Прекрасное, безгрешно это тело. Оно при блеске свеч в стекле сияет смело, Как кисти гения нетленное письмо; Ликует, кажется, и зеркало само, Что отразить тебя оно в себе умело. А я не нахожу, взволнован и смущен, Ни слов восторженных, ни ласковых имен, Так в раздвоении виденье иллюзорно: Не снившийся ль Творцу во глубине времен Прообраз Красоты, единой, неповторной, Здесь, в грезе наяву, двукратно повторен.

Полет

За полями под полной луною, Там, где дымкой покрыты холмы, Раскрывается ночь предо мною Беспросветною пропастью тьмы. Словно лунного света завесу Я закрыл за собой и стою, Приступив безысходно к отвесу, На повисшем над бездной краю. Тишиною безжизненной полный, Предо мной океан пустоты Глухо движет беззвучные волны Безначальной немой темноты. По пучине ее безответной, Властно брошен в безудержный бег, Слепо мчится над глубью бессветной Мирозданья бескрылый ковчег. Мне в лицо веет ветер полета. И я знаю, что с ним унесен Я в безвестность, вне тленного гнета, Вне пространства и хода времен. Я один в запредельном блужданьи… Всё смесилось, как в двойственном сне: Или я растворен в мирозданьи, Или всё мирозданье — во мне. И, бесследным путем в бесконечность Уносясь всё вперед, без конца, Я вливаюсь в открытую вечность — В присносущую душу Творца.

ЧЕТЫРЕ СТИХОТВОРЕНИЯ (Нью-Йорк, 1944)

Иван Калита

Стихотворение «Иван Калита» впервые было напечатано в газете Р.С.Т. (рцы слово твердо) в июне 1936 года.

Б.З<авалишин>.

Чтя завет Петра-Митрополита, Строит храм Успенья Калита, И для князя набожного скрыта В деле зодчества — великая мечта. Помнит он, как пастырь величавый, Правды свет пред Божиим лицом, Предсказал Москве годины славы Пред своим осознанным концом: «Если ты, — сказал он, — князь, построишь Здесь в Кремле Пречистой Деве храм, И меня в нем, сын мой, упокоишь, — То прославишься среди князей ты сам, Возвеличатся сыны твои и внуки, А Москва в грядущие года, Взяв бразды Руси надежно в руки, Подчинит другие города. И, запав, владеет Иоанном Тот наказ блаженного Петра: Так сиял, в блистаньи свыше данном, Старца лик у смертного одра, Так дышали силою пророка Предвещанья чудного слова, Точно он, читая тайны рока, Видел въявь, что властвует Москва. Чтя завет Петра-Митрополита, Строит храм Успенья Калита… Широко казна его открыта, Вся Москва на подвиг поднята; Гомоня, как шумным роем осы Голоса в Кремле гудят с утра, День деньской грохочут камнетесы, Не смолкает грохот топора. И кипит, и спорится работа; Между сводов, арок и колонн Там и сям уж блещет позолота, Мягко светит живопись икон. Вырастает княжьим попеченьем Дивный храм могучей красоты, Становясь всё ярче — воплощеньем Заповедной думы Калиты. Так Москвы хозяин скопидомный, Строит он с терпеньем и трудом Храм иной — могучий и огромный Храм единства, славы Русской дом. Как судья князей в удельной травле, Как за Русь ходатай в злой орде, Как Твери соперник в Перьяславле, — Мысль одну лелеет он везде. Год за годом, твердый, скрытый, смелый, Землю он сбирает в горсть одну, Прибирает под руку уделы, Грош к грошу растит Москве казну. Господина Новгорода вече, Вольный Псков и гордую Рязань Он смирил; он близко и далече Простирал карающую длань На князей в междоусобьи дерзком. А меж тем расчетливой сумой Прикупил и Галич с Белозерском, Перемышль и Углич с Костромой. Но себе ни славы, ни почета, Ни богатств не ищет Калита, — О Москве — одна его забота, О Руси — одна его мечта. Как собор украшен многоглавый Выше всех единою главой, Так и Русь на благо и для славы Быть должна возглавлена Москвой. Киев, Тверь и Новгород Великий, Минск, Волынь, Смоленск, Рязань и Псков Под жезлом Московского владыки Создадут на долгий срок веков Русь одну: Русь Веры Православной, Русь родных Угодников святых, Русь Царей в их милости державной, Русь былин прекрасных и простых; Русь, тот край, где царская порфира — Страх врагам, друзьям надежный щит, Пред лицом дивящегося мира Сто племен в одно соединит. Пусть от глаз людских судьба сокрыта, Но горит в Кремле свеча-мечта — В память слов Петра-Митрополита Строит храм Успенья Калита.

Ворон. Эдгар Аллан Поэ

Посвящаю Борису Аркадьевичу Завалишину.

Декабрь 1936 г. Нью Иорк.

Сила поэмы Эдгара Поэ «Ворон» кроется не только в глубине мысли и чувства, в изумительной форме и звучности, но и в удачном подражании карканью ворона слогом «ор» в слове “nevermore” — никогда.

Это последнее обстоятельство значительно усложняет задачу переложения стихов на русский язык, при условии сохранения доминирующей рифмы.

Единственный существующий перевод, в котором сохранена в части строф рифма «ор», принадлежит Алталене (псевд.). Но он разреши!; задачу сохранением в русском тексте английского слова “nevermore”, что, при многих достоинствах перевода, всё же является натяжкой.

Перевод Г. В. Голохвастова, по мнению знатоков Эдгара Поэ и русской литературы, представляет большое достижение в передаче и сохранении свойств подлинника.

Перевод «Ворона» впервые был напечатан в газете Р.С.Т. в марте 1938 года.

Б.З.

Раз, когда в ночи угрюмой я поник усталой думой Средь томов науки древней, позабытой с давних пор, И, почти уснув, качался, — вдруг, чуть слышный звук раздался, — Словно кто-то в дверь стучался, в дверь, ведущую во двор. «Это гость», пробормотал я, приподняв склоненный взор, — «Поздний гость забрел во двор». О, я живо помню это! Был декабрь. В золе согретой Жар мерцал и в блеск паркета вкрапил призрачный узор. Утра ждал я с нетерпеньем; тщетно жаждал я за чтеньем Запастись из книг забвеньем и забыть Леноры взор: Светлый, чудный друг, чье имя ныне славит райский хор, Здесь — навек немой укор. И печальный, смутный шорох, шорох шелка в пышных шторах Мне внушал зловещий ужас, незнакомый до сих пор, Так, что сердца дрожь смиряя, выжидал я, повторяя: «Это тихо ударяя, гость стучит, зайдя во двор, Это робко ударяя, гость стучит, зайдя во двор… Просто гость, — и страх мой вздор»… Наконец, окрепнув волей, я сказал, не медля боле: «Не вмените сна мне, сударь иль сударыня, в укор. Задремал я, — вот в чем дело! Вы ж стучали так несмело, Так невнятно, что не смело сердце верить до сих пор, Что я слышал стук!»… — и настежь распахнул я дверь во двор: Там лишь тьма. Пустынен двор… Ждал, дивясь я, в мрак впиваясь, сомневаясь, ужасаясь, Грезя тем, чем смертный грезить не дерзал до этих пор. Но молчала ночь однако; не дала мне тишь ни знака, И лишь зов один средь мрака пробудил немой простор… Это я шепнул: «Ленора!» Вслед шепнул ночной простор Тот же зов… и замер двор. В дом вошел я. Сердце млело; всё внутри во мне горело. Вдруг, опять стучат несмело, чуть слышней, чем до сих пор. «Ну», сказал я: «верно ставней ветер бьет, и станет явней Эта тайна в миг, когда в ней суть обследует мой взор… Пусть на миг лишь стихнет сердце, и проникнет в тайну взор: Это — стук оконных створ». Распахнул окно теперь я, — и вошел, топорща перья, Призрак старого поверья — крупный, черный Ворон гор. Без поклона, шел он твердо, с видом лэди или лорда, Он, взлетев, над дверью гордо сел, нахохлив свой вихор — Сел на белый бюст Паллады, сел на бюст и острый взор Устремил в меня в упор. И пред черным гостем зыбко скорбь моя зажглась улыбкой: Нес с такой осанкой чванной он свой траурный убор. «Хоть в хохле твоем не густы что-то перья, — знать не трус ты!» Молвил я, — «но вещеустый, как тебя усопших хор Величал в стране Плутона? Объявись!» — Тут Ворон гор: «Никогда!» — сказал в упор. Я весьма дивился, вчуже, слову птицы неуклюжей, — Пусть и внес ответ несвязный мало смысла в разговор, — Всё ж, не странно ль? В мире целом был ли взыскан кто уделом Лицезреть на бюсте белом, над дверями — птицу гор? И вступала ль птица с кличкой «Никогда» до этих пор С человеком в разговор? Но на бюсте мертвооком, в отчуждении одиноком, Сидя, Ворон слил, казалось, душу всю в один укор; Больше слова не добавил, клювом перьев не оправил, — Я шепнул: «Меня оставил круг друзей уж с давних пор; Завтра он меня покинет, как надежд летучих хор… «Никогда!» — он мне в отпор. Поражен среди молчанья метким смыслом замечанья, «На одно», — сказал я — «слово он, как видно, скор и спор, — Жил с владельцем он, конечно, за которым бессердечно Горе шло и гналось вечно, так что этот лить укор Знал бедняк при отпеваньи всех надежд, — и Ворон-вор «Никогда» твердит с тех пор. Вновь пред черным гостем зыбко скорбь моя зажглась улыбкой. Двинув кресло ближе к двери, к бюсту, к черной птице гор, В мягкий бархат сел тогда я, и, мечту с мечтой сплетая, Предавался снам, гадая: «Что ж сулил мне до сих пор Этот древний, черный, мрачный, жуткий Ворон, призрак гор, «Никогда» твердя в упор? Так сидел я полн раздумья, ни полсловом тайных дум я Не открыл пред черной птицей, в душу мне вперившей взор. И в догадке за догадкой, я о многом грезил сладко… Лампы свет ласкал украдкой гладкий бархатный узор, — Но, увы! на бархат мягкий не приляжет та, чей взор Здесь — навек немой укор. Вдруг, поплыли волны дыма от кадила серафима; Легкий ангел шел незримо… «Верь, несчастный! С этих пор Бог твой внял твое моленье… Шлет он с ангелом спасенье — Отдых, отдых и забвенье, чтоб забыть Леноры взор!.. Пей, о, пей же дар забвенья и забудь Леноры взор!». «Никогда!» — был приговор. «Вестник зла!» — привстал я в кресле, — «кто б ты ни был, птица ль, бес ли, Послан ты врагом небес ли, иль грозою сброшен с гор, Нелюдимый дух крылатый, в наш пустынный край заклятый, В дом мой, ужасом объятый, — о, скажи мне, призрак гор: Обрету ль бальзам, суленый Галаадом с давних пор?» «Никогда!» — был приговор. Вестник зла!» — молил я, — «если ты пророк, будь птица ль, бес ли, Ради неба, ради Бога, изреки свой приговор Для души тоской спаленной: в райской сени отдаленной Я святой и просветленной девы встречу ль ясный взор, — Той, кого зовет Ленорой чистых ангелов собор?..» «Никогда!» — был приговор. «Будь последним крик твой дикий, птица ль дух ли птицеликий! Сгинь! Вернись во мрак великий, в ад, где жил ты до сих пор! Черных перьев лжи залогом здесь не скинь, и снова в строгом, В одиночестве убогом дай мне жить, как до сих пор… Вынь свой жгучий клюв из сердца! Скройся с бюста, призрак гор! «Никогда!» — был приговор. И недвижим страшный Ворон всё сидит, сидит с тех пор он, Там, где белый бюст Паллады вдаль вперяет мертвый взор… Он не спит… он грезит, точно демон грезою полночной… В свете лампы одиночной тень от птицы мучит взор… И вовек из этой тени не уйти душе с тех пор: «Никогда!» — мне приговор.