Гибель Атлантиды: Стихотворения. Поэма

Голохвастов Георгий

ГИБЕЛЬ АТЛАНТИДЫ. Поэма (Нью-Йорк, 1938)

Владимиру Степановичу Ильяшенко

Хочу, мой друг, почтить те часы задушевности, Когда с тобой вдвоем уносились мечтой От скучных будней мы к незапамятной древности, Туда, где мир легенд — как мираж золотой. Змеясь в горах, в лесах и в пустынях молчальницах, Сквозь тлен вела нас цепь знаменательных вех: Под лавой ряд колонн, письмена в усыпальницах, В пещерной тьме чертеж и средь джунглей кромлех. Единый веял дух с пепелищ созидания, Дышала жизнь одна в запустеньи руин; Родились силой уз и преемством предания Сумер, Египет, Крит, Джамбудвина и Син. Манила истин весть за обрядностью жреческой; Шептал о правде миф. Всех божеств Пантеон Сливался в мысль одну для души человеческой: В ней зрел бессмертья сон… нерастраченный сон… Он смертным снился встарь лишь в тиши одиночества, Но вечный смысл его пред тобой был раскрыт; Познав мистерий суть, прозревая пророчества, Всё в глубь ты звал меня, проводник-следопыт. Ты шел и вел всё в даль за мечтой человечества. Как мощь прибоя, рос откровений наплыв… И вдруг воскресло всё… Словно зов праотечества, Из бездн дошел до нас Атлантиды призыв. Возник блаженный край. И чудесно-загадочный, Соблазна полный, всплыл мужеженственный Лик… О, этот древний бред! В нем восторг лихорадочный, В нем дум мятежных вихрь, в нем созвучий родник. Единству гимн гремел в первобытной напевности, И только вторил я сладкозвучной волшбе… Прими! Я грезу-быль, завещание древности, Тобой добытый клад, посвящаю тебе.

26 ноября 1935 года Нью-Йорк

I.ЧАРЫ АТЛАНТИДЫ

Deep into that darkness peering, long I stood there wondering, fearing, Doubting, dreaming dreams no mortal ever dared to dream before…

Edgar Allan Poe

«Стемнело. Вечер короткий угас…»

Стемнело. Вечер короткий угас; Владеет полночь умолкнувшим домом. А я, бессонный, в задумчивый час Склоняюсь вновь над разогнутым томом Трудов Платона. Как прежде, опять Я внемлю старцу, но с новым подъемом Теперь пытаюсь прозреть и понять Впервые что-то в рассказе знакомом. Так внятен сердцу преданья язык, И брезжит даль, где небесных владык Пронесся гнев сокрушающим громом: Там Атлантиды пленительный лик, Подобный сфинксу, загадкой возник, Маня улыбкой с печальным изломом. И, знаньем гордый, наш мир обольщен Мечтой чудесной, родной испокон. Но в грезе этой не сказки прикраса, Не бред, а быль. Не со всех ли сторон В потемках мифов, в намеках письмен Мы слышим весть о потомках Атласа? И прах развалин, и тлен похорон Их жизнью веют; их след сохранен У дельты Нила, в глуши Гондураса, Близ волн Бискайских, где жил кро-маньон, И там, над Тигром, где правил Саргон, Где встарь к дворцу с зиггуратом терраса Вздымала лестниц и сходов уклон; Поднесь, как эхо, их быт отражен Чертой нежданной в быту папуаса, Их мыслью в солнце Атон воплощен, И в мудрость Вед, в изощренный канон, Их дух вковал вдохновенный Виаса. И странно дорог и близок мне он, На утре жизни приснившийся сон: Блаженный край; величавая раса — Венец творенья, праматерь племен… И — смерть… Всё так же горит Орион, Всё так же ярки огни Волопаса, Но дивный Остров стихийно сметен… То суд ли Божий? Природы ль закон? Никто не знает! Оракул Парнаса Молчит, не выдав ни дел, ни имен; Молчат пророки древнейших времен, Не помнит странник из Галикарнаса О том, что слышал в Саисе Солон, И даже сам провозвестник Платон Скрывает правду последнего часа… И вновь, и вновь я, внимательный чтец, Вникаю в повесть, в тревожный конец, Где, в страшный срок воздаянья, мудрец Приводит нас на совет чрезвычайный, Когда в престольном чертоге небес, Откуда мир открывался бескрайный, Воззвал к богам о возмездьи Зевес. Но прерван сказ. Обаяние тайны — Как тишь во храме за шелком завес… Зачем же смолк ты, сокрытых чудес Последний в мире наследник случайный? На чем прервал летописную нить? Какую правду не смел возвестить? Ответа нет. И рассудок холодный Еще сегодня доказывал мне, Что стал легендой пра-остров подводный, Что в думах наших о дивной стране Напрасно ставим всё тот же вопрос мы, Когда над жертвой пучины веков Пучина вод разметала, как космы, Седые гривы лохматых валов, И

лишь тоскливый напев панихиды Порывы бурь безымянно поют Над черной бездной, где быль Атлантиды Нашла навеки последний приют. Пусть гордый разум был прав непреложно! Но в полночь к сердцу прихлынула рать Надежд крылатых, и в близости ложной Мечте казалось легко и возможно Сломать на свитке запретном печать… Хочу! Я должен, мне надо узнать! Мне шепчет память, мерцая украдкой, Что в древнем мире с далекой загадкой Я властно скован незримым звеном, Что в эту полночь о близком, родном Мой дух тоскует в разлуке и сладкой Мечтой живет, что придет череда Для встречи новой!.. — Но где и когда?.. А в мертвом свете у лампы настольной Всё так же ждет недомолвка страниц, И мысль над нею томится невольно, Будя немое молчанье гробниц… Узнать! Издревле забытую повесть Узнать я вправе! Бессмертная совесть Укор твердит мне. Какой же виной Я встарь навлек приговор Немезиды, Чтоб мог с тех пор тяготеть надо мной Безвестно-страшный конец Атлантиды?!. Я грежу… В книге, как в тайном письме, Сквозь строки букв, словно яркие маки, Огнем горят начертанья и знаки. И бред ли вызвал виденья в уме, Иль я читаю прошедшее в книге, Но древний мир мне открылся во тьме, Из бездн исторгнут в насильственном сдвиге. Всё то, что знало и смерть, и распад, Встает из гроба под властью наитья, И вновь столетий потухших события Руслом пройденным струятся назад: Идут, как волны, и против теченья Текут к истокам зоны земли, Мечты вселенной опять расцвели, Полны былой красоты и значенья. И, словно глядя в волшебный хрусталь, Я вижу мира прожитую даль. Исчезли чудом пространство и время; Мне виден путь человечества — весь: От благ житейских, достигнутых здесь, До зорь, согревших начальное семя Всемирной жизни. И пестрая смесь Картин цветет пред расширенным взором Единым, тканым в эфире узором. Бушуют ветры, огонь и вода. Но люди стойки; и жизни побеги Победу воли, ума и труда Несут от мрака ночного и льда К вершинам славы, познанья и неги: В пустынях прежних шумят города, По горным кручам кочуют стада, В морях враждебных бесстрашно набеги К безвестным странам свершают суда, И ход тяжелый скрипучей телеги Упорно в чащи врезает свой след; Горит религий восторженный бред, Дрожат на лирах созвучья элегий, И сонмы старцев в затишьи бесед Чеканят мудрость для Библий и Вед. Но жутко слиты химеры утопий, Искусств и знанья изысканный культ С огнем пожаров, с угрозою копий И грузным лётом камней с катапульт. Идут фаланги; грохочут квадриги. Дают отпор легионам — орды. Защита чести под знамя вражды Зовет вассалов; во имя религий На брань скликают и Крест, и Луна; И в жажде славы Цари и Стратиги На бой ведут за собой племена. Народ встает на народ… И война Заветы правды попрала и стерла. Весь мир охвачен похмельем борьбы. Звучат напевы походной трубы, Дымятся пушек нагревшихся жерла, Земля и воздух дрожат от пальбы, Сшибаясь, кони встают на дыбы, И, словно вопль из единого горла, Несутся стоны, проклятья, мольбы. Бессильны в храмах орган и молитвы, И гибнет труд человеческих дел, Когда на грудах растерзанных тел Решают кровью безумные битвы Царей и царств мимолетный удел. В кипении буйном, в смятеньи великом Всплывают явью виденья веков, Неся с собою, в сплетении диком, Торговли гомон с воинственным кликом, С призывом отрасти — молитвенный зов. Всё ближе, ярче, яснее виденья, Всё громче, громче нахлынувший гул, И нет меж мной и былым средостенья: Уже в лицо мне порывом дохнул Далекий ветер чужих поднебесий, И в душу влил, в одуряющей смеси, С других земель и с иных берегов — Дымок согретый людских очагов, И теплый пар первоподнятой нови, И нард курений, повивших алтарь, И чад пожаров, и пороха гарь, И душный запах дымящейся крови. Он мой, он мой, этот явственный вздох! Преграды пали, и сроки созрели: Живой вне жизни, как древний Енох, Вхожу я в призрак минувших эпох. Мой зов услышан! Теперь неужели Мне правды жданной не скажут века? Где ж ключ к Познанью? Пора! Я у цели И тайны темной разгадка близка. Теперь с надеждой, внезапно зажженной, Устав просить, как я прежде просил, Я только жажду. Дрожат напряженно Все струны в сердце, исполненном сил. Я весь в едином желаньи до боли, Я весь в одном устремленьи души; А звучный голос настойчивой воли Внушает властно: — «Начав, заверши! Желай и будет! Ты избран — исполни!..» И вот… вот грянул раскат громовой, Зарделось небо; от пламени молний, И ночь прожег ураган роковой, — Взметая звезды, как дождь огневой. То гнев ли Неба? Предсказанный час ли Призыва громких архангельских труб? Но вихрь промчался, и тая, как клуб Тумана тает, виденья погасли; С бессильным криком, сорвавшимся с губ, Язык мой замер; мой слух, словно воском, Беззвучьем залит, и взор мой ослеп; Не дрогнет тишь ни одним отголоском, Нависший мрак — замурованный склеп. Умолкнув, сердце во тьме безглагольной Стоит, как жернов, уставший молоть, И, точно пепла сухая щепоть, Без, тленья, в быстром распаде, безбольно В летучий прах рассыпается плоть. Не это ль смертью зовем до сих пор Привычный мир ощущений потух, И стал свободен очнувшийся дух От уз непрочной, коснеющей формы, А взор бесплотный извне обращен Опять к виденьям отживших времен. Из далей снова столетья-минуты Скользят, как цепь неразрывных колец; Былое живо — бессмертный мертвец: Народов гордость и рабские путы, Любовь и скорби бессчетных сердец, Триумфы, распри, удачи и смуты, Ценой падений — познанья венец, И труд бесплодный, нуждою пригнутый. Чреда событий: Столетья-минуты Бегут, как цепь неразрывных колец: Бегут и гибнут. Вот грозный Кортец, И царства Майев несчастный конец; Вот Крест Голгофы, позорный и лютый; Уста Сократа над чашей цикуты, Псалмы Давида средь стада овец, Египет — тайн нераскрытых творец, И Ур-прапращур… Столетья-минуты Бегут, как цепь неразрывных колец. А там, там дальше, где, с бурями споря, В просторе мрачном шумит океан, Исходит Остров зеленый из моря, И древний город, как страж-великан, Стоит в сединах величья и бедствий. И воздух дрогнул при клике: «Ацтлан!» Что это? Зов?.. И не сам ли приветствий Привычный клич я бросаю в туман? Ацтлан, Ацтлан!.. И, как отклик, оттуда, Из этих далей я слышу ответ. Снопами брызнул прорвавшийся свет, А тишь проснулась от дальнего гуда, И я охвачен предчувствием чуда. Мой дух разбужен в своем забытьи; Родятся сил животворных струи, И слышу я, что в зыбях их слияний Зачатья тайна опять свершена, Что теплой крови густеет волна, Что снова ткутся телесные ткани, Что в плоти дрожь бытия зажжена. Ваятель Вечный заботливо лепит Живое тело, амфору души. И так лучи естества хороши, Так жгуч костей оживающих трепет, Удары сердца так звучны в тиши. Никем из смертных, воистину, не пит Восторг подобный! Дарован возврат Мне в бренный мир от неведомых врат! Прекрасна жизнь после краткой разлуки: Тепло, сиянье, и звуки, и звуки. Играет в жилах горячая кровь, И тело бодро, и трепетны руки, И дышит грудь с наслаждением вновь. Невольно жмурясь от света, сперва я Бросаю взгляд из-под дрогнувших вежд. И вижу: вьется тропа полевая; Иду я; складки широких одежд Шуршат, колосья в пути задевая; А посох, крепкий, как прочный костыль, Концом уходит в глубокую пыль; Мой лоб, повитый повязкой свободной, Овеян солью и влажностью водной, И ветер с шири лазурной воды Колышет пряди седой бороды. Легко и гордо звучит на чужбине В затишьи поступь неспешных шагов. И свет, и радость в окрестной картине: Смеются волны в кайме берегов, Ручьи лепечут, змеясь по равнине, Луга зовут в свой росистый простор; За ними — город под дымкою синей, Над ними — главы серебряных гор. Всё так мне близко, желанно и мило. А в небе всходит дневное светило, Разлив в лазури багряный пожар; И сыплет миру пылающий шар Лучей потоки, как благостной силой Творящей жизни исполненный дар. Пред светлым Ликом, курясь, как кадило, Земля томится; алеющий пар В горах клубится на снежных вершинах, Цветы струят благовонье в долинах, Леса вздыхают росой и смолой. И я пред Диском с простою хвалой Поник, дивясь воскресения чуду, Молясь за новый нежданный удел! И слышу, голос как гром прогремел, Могучий, грозный и слышный повсюду: «Я был, Я есмь, Я вовеки пребуду Един бессмертен и целостно-цел». И хлынул свет в прояснении мысли; Весь смысл былого восстал предо мной: Закон Единства — закон основной! Над ним угрюмо, как полог, нависли Века забвенья; минувшего даль В обманах скрыла Завета скрижаль… Но Солнце Правды над мраком и ложью Победно всходит. Я вдруг узнаю В стране безвестной отчизну свою, И сердце старца охвачено дрожью. Не гость я здесь, а в родимом краю, В старинном царстве великих Атлантов. Я знаю каждый изгиб берегов, Роптанье моря, приволье лугов И выси горных молчащих гигантов; Я знаю ширь полевого ковра, Селений мирных радушные виды И мощный город, шумящий с утра. Всё это было, как будто вчера! Я вспомнил! Вспомнил! Я — жрец Атлантиды, Верховный маг светозарного Ра.

Декабрь, 1931 года, Нью-Йорк

II. АТЛАНТИДА

Ex Oriente Lux

Глава первая

Когда дремоту хаоса рассек Творящим словом Таинственный Зодчий И Жизнь над Смертью поставил навек, Тогда, чтоб в узах земли человек Был сближен с небом, где Дом его Отчий, Воздвиг Создатель рукою десной Святую Гору, союза залогом: Святую Гору — престол свой земной, Алтарь земли пред неведомым Богом. В грозе и буре возникла Гора, Качнуло землю паденье болида; Прияла гостя тогда Атлантида, Посланцу неба родная сестра. И мифы шепчут, что царственный камень, Свергаясь долу в свой новый удел, Покинуть синих небес не хотел; В дожде осколков, окутанный в пламень, Всей косной мощью назад в высоту Он так стремился, противясь паденью, Что сплав бездушный, дивясь пробужденью, Чудесно форму менял на лету. И грянул камень, и землю жестоко Ударом ранил, но к небу высоко Вознес вершину: молитвенный пыл Залетной глыбы навеки застыл В стремленьи горнем мольбой одинокой. И, взяв с единой вершины исток, Как будто чудом рождаясь для мира, Стекали реки по склонам менгира; Четыре склона, на каждом поток: Один — на юг, и другой — на восток, На север — третий, на запад — четвертый; И если б с выси небесной окрест Взглянуть на землю, внизу распростертый Предстал бы взору серебряный крест. Пусть мир не помнит чудес Атлантиды, Но вестью ранней, забытой поры Доныне гордо стоят пирамиды В живую память Священной Горы. И стал наш Остров жемчужиной суши, Где жизнь смеялась беспечным волнам Ясней и проще, чем эпос пастуший: Был близок Бог земнородным сынам. В телах прекрасных безгрешные души Сияли светом, неведомым нам, На мир с любовью и счастьем взирая. Тогда у Свыше Дарованных Рек Земной оазис небесного рая Нашел блаженный Атлант-Человек. Как разум мира, по Мысли Предвечной, Собой венчал он весь круг естества; Ему природа, чутка и жива, Была подвластна в красе бесконечной. Он стал основой ее бытия, Ее свободы творящей причиной, И сам был с нею стихией единой, Ее наполнив собой по края. И в мозг животных, в дыханье растений И в сон бесстрастный недвижных камней Внедрял сознанье и свет без теней Его лучистый божественный гений: В судьбах им равный, но высший, как царь, С Творцом сближал он творенье и тварь. И были люди свободны душою, Равны друг другу в природе живой И, в братстве с общей сестрою меньшою Роднясь, сливались с душой мировой. Земля родная, и небо родное — Атлант их вольный и радостный брат: Ему, как гимн в гармоническом строе, Был внятен солнца восход и закат, И звезд доступно мерцанье ночное; Ему приветом дышало алоэ, Его ласкал и цветов аромат, И блеск алмазный в прибрежном прибое; Морскую свежесть с зеркальной воды Свевали ветров незримые крылья, Несли колосья дары изобилья, И рдели, споря с цветами, плоды. Таилась прелесть предвечного метра В полете птичьем, и в беге ладей, И в плеске моря, и в голосе ветра, И в шуме леса, и в песнях людей. Во имя хлеба, по слову проклятья, Атлант не ведал дневного труда И, словно птица, не знал никогда Забот о пище. Чуждаясь стыда, Мужи и жены, как сестры и братья, Скрывать не мысля своей наготы, Общались просто… Не так ли цветы, Причудой форм и богатством окраски Прельщая наш человеческий глаз, Истому брачной изнеженной ласки В своем бесстрастьи несут напоказ? Прекрасны были людские сближенья: Сияли очи, как звезд отраженья, Как песня, голос любимый звенел, Когда восторги двух трепетных тел Поили чистой струей наслажденья Желаний жажду, как гор родники, И бремя женщин, и чадорожденья Безбольны были; без крика тоски, Без жутких мук обреченных родильниц Младенец в мир дружелюбный вступал. А в темных рощах, где с дымом кадильниц Всходил до неба душистый сантал, Жрецы с молитвой сжигали в жаровне, Как жертву, рдяный цветок амарант: На стол закланий для Бога Атлант Не пролил крови с любовью сыновней. И свят был отдых для Божьих сынов, Их ночи мирны, и сон их без снов.

Глава вторая

Так весть о прошлом блаженстве — из далей Звучит в преданьях; и тысячи лет Цвела та жизнь без греха и печалей, Пока священный Начальный Завет Хранили твердо людей поколенья, И мир был светлой любовью согрет, Исполнен мира и благоволенья. Но грех родился и рай угасил. Среди борьбы созидательных сил, В твореньи слитых враждующей смесью, Из бездн хаоса восстал к поднебесью Влияний черных космический вал, Как дух мятежный, грозя равновесью Вселенских светлых и темных начал. Разлад ворвался в гармонию мира; Порок нарушил извечный закон На миг единый; но гибельно он Людей блаженство разъял, как секира, Вспугнув их душ целомудренный сон. Дохнула похоть и, дерзким прорывом В обитель девства, смутила любовь. А люди хитрым прельстились призывом: Тлетворным ядом прожженная кровь Вскипела буйно и радостным всплеском Взошла от сердца до губ и чела; Глаза, где солнца затмилась хвала, Блеснули лунным безжизненным блеском; Змеиной кожи цветным арабеском Тревога в песни блаженства вползла. Угасло утро беспечного счастья; Как в полдень, дымкой подернулся мир, А Лик Творца — животворный потир — Померк и скрылся. Лишившись причастья Небесной жизни, порочности тлен Вкусили люди в грехе сладострастья И, рай утратив, познали взамен Больного мира бесчувственный плен. Потух короткий восторг вожделенья, Как блеск зарницы в речном хрустале, И царь природы от лжи сновиденья Очнулся к яви в безрадостной мгле. Душой погаснув в минуту паденья, Он был в изгнаньи, в плену на земле; Постигли люди в тоске пробужденья Разрыв свой с Богом, и стыд отчужденья, Клеймя чело, как позора тавро, Томил и жег человека остро. Синело небо над ним равнодушно; Иссякла радость в природе бездушной; Леша опала глухим рубежом Меж ним и Солнцем; и в мире чужом, В суровой жизни отверженный парий, Он встречен был вещества мятежом И косно-злобной строптивостью твари. Теперь он в ветре увидел врага, Земля скудела, мертва и нага, В огне был страшный противник стихийный, Грозило море залить берега; В лесу на змея ступала нога, Бесились кони, и бык крутовыйный Склонял свирепо кривые рога. Борьба с природой, в попытках бесславных Венчаясь робко успехом скупым, Была не битвой открытой меж равных, А спором гномов с титаном слепым. Их участь людям казалась проклятьем: Она заботу о хлебе несла, Как долг, вменяла ярмо ремесла; Им труд их стал ненавистным занятьем В томленьи тела и в поте чела. И был им жребий убогого знанья Взамен блаженства неведенья дан; Вошла раздельность в единство сознанья, Окутав души, как серый туман. Любовь и братство в общеньи первичном, Свобода духа и равенство всех Погибли, плавясь в раздробленном, в личном, В обмане тусклых мертвящих утех. Пустая прихоть позыва плотского, Желаний острых мгновенный укол Законом стали для сердца людского, А их исчадьем — поветрие зол, Каких не знала блаженная древность: Борьба и зависть, притворство и лесть, Вражда и злоба, сомненья и ревность, Раздор, измена, убийство и месть. И в этом мире боязни и скверны, В безверьи, сердцем Атлант изнемог; Ему лишь ужас внушал суеверный Безвестный, грозный и мстительный Бог. Пред Ним, в исканьи даяний щедротных, Творил он жертвы: с шипеньем горя, Пылало мясо закланных животных, И кровь дымилась, струясь с алтаря. Но вот пророком небесных велений Восстал премудрый и древний Атлас, Великий старец, глава поколений; Он род Атлантов от гибели спас: Он мысль о Боге вернул человеку, Он Ликом Ра озарил небосклон И, власти царской воздвигнув опеку, Охраной правды поставил закон. Пред тем стихии, как гневные духи, Семь лет семь казней на ужас людей Жестоко длили; не зная дождей, Поля сгорали от лютой засухи; Иссякли реки и воды ключей; Недвижный зной был огня горячей; Носились тучей язвящие мухи; Пылал пожаром охваченный бор; Стада бичуя, свирепствовал ящур; Заразы чумной неслыханный мор Объял весь Остров. И вещий прапращур, Собрав потомков, как стадо пастух, Учил их, чуя пророческий дух. Учил, что стыдно небесною казнью Считать лишенья земных неудач, Когда, смеясь над людскою боязнью, Творит насилье природа-палач; Учил, что в мире, где гнет принужденья, Закон возмездья бесстрастен и строг, Что скорби — скудных сердец порожденья, Что в силе духа — бессмертья залог. Воззвал он: — «Дети, очнитесь, воспряньте, Разумной волей безволье целя! Пусть вновь увидят владыку в Атланте Огонь и воздуховода и земля. Нам всё дается заслуженной мерой: В деяньях наших наш собственный суд. Святая мудрость, с любовью и верой, Свободный гений и творческий труд Дадут нам крылья в падении низком, Восхитят чувства и мысль к высотам. Вот — Он, Единый Бессмертный, за Диском Светила Славы: Незримый — Он там! Он там, как мира лучистое око, Как светоч жизни сквозь смертную тьму! И путь наш — к небу из бездны глубокой, От мрака к свету: чрез Солнце — к Нему!» Слова гремели. Следя за Атласом, Дивились люди. Могучий титан Теперь пред ними предстал в седовласом Согбенном старце. Не сон… Не обман… Над ним бессильно всесильное время… Раздалась грудь, разогнулась спина: Казалось, мира тяготное бремя Он бодро взял на свои рамена. «Очнитесь!..» — звал он. И зов этот громкий, Как зов предвечный, услышат потомки По всей вселенной, во все времена. Но чуть впервые пронесся он в мире, Ему ответил с восторгом живым Близнец Атласа, рожденный вторым; За ним меньшие их братья — четыре Четы взращенных в семье близнецов — Примкнули к братьям. И отклик всё шире Людьми со всех повторялся концов. Так сталось чудо мгновенной победы Добра и правды над ложью и злом: Воззвали к Богу Атланты, и беды Как сон исчезли. Вновь новым узлом Здесь, в мире пленном, прозревшие деды Скрепили с Богом Надежды Завет: В безумстве веры — спасенья обет.

Глава третья

С тех пор, свидетель великой годины, Царя Атласа ровесник единый, Бессменный в вихре житейских утрат, На Остров свой с остроглавой вершины Горы Священной глядит Зиггурат. Не вызов Богу в стремлении страшном Его уступов к лазури высот; Не рать титанов мятежный оплот Воздвигла здесь, чтоб в бою рукопашном Творца низвергнуть и дерзко шагнуть В Его твердыню преступной ногою. Нет! К звездам, к Солнцу заоблачный путь Вели Атланты с надеждой благою, С горячей верой, когда вознесли Семь башен храма, одну над другою, К отчизне неба — ступени земли, Чтоб там, вне жизни, на полудороге Земля и небо встречались всегда, Чтоб сердцем чистым свободно туда Всходили люди с мечтою о Боге, А с неба, словно в земной свой чертог, Сходил бы в мир благодетельный Бог. Как подвиг светел, как искус огромен, Для предков был созидательный труд. Во тьме ущелий и каменоломен Обвалы горных низвергнутых груд Гремели глухо, и каменотесы С размаху ломом дробили утесы; И жарким днем, и порою ночной Толпы людей, не жалея усилий, Искусно мрамор тесали цветной, Базальт и яшму упорно гранили, Долбили в поте лица сиэнит И серый сланец точили для плит. Потом, слагая плиту за плитою, Они воздвигли одну над одной Семь башен, гордых своей вышиной, Семь лестниц горней стезею крутою И семь широких тяжелых ворот Преградой смертным к святыне высот. У врат склонялись химеры и грифы; Вдоль стен и лестниц, меж тайных эмблем, Хранили скрытно условные глифы Всю мудрость знаний, открытых не всем: Мистерий сущность, двуликие мифы И правду вечно простых теорем. А самый камень по ярусам башен Был так подобран, что ярко окрашен Семью цветами был весь Зиггурат: За первым, белым, как день животворный, Второй, как полночь угрюмая, черный; За третьим, красным, как летний закат, Четвертый, синий, как вышние сферы; За пятым, желтым, как зори, — шестой, Как отблеск лунный, серебряно-серый; Седьмой, как солнца отлив, — золотой. И в синей выси небесной, на самом Верху всех башен, был ярус седьмой Увенчан горним заоблачным храмом. Туда, нечестья свидетель немой, Алтарный камень служений кровавых Людьми был поднят

с великим трудом, И нож закланий, в зазубринах ржавых, Навек положен на камне седом, Чтоб впредь, в бескровном обряде высоком Служа Творцу, освященный алтарь И нож, безвредный, служили зароком, Что вновь не будет свершенное встарь. При верхнем храме, по слову преданья, Как первый жрец Зиггурата, Атлас Принес впервые Отцу Мирозданья Свой гимн в закатный задумчивый час. Тогда в котле на подставке треножной Огонь дрожащий сжигаемых смол — Немых молитв пламеносный глагол — Впервые вспыхнул и бился тревожно, Пока за морем очей не смежил Живущий в Диске, в чреде непреложной Ночей и дней. И, веков старожил, Доныне помнит тяжелый треножник, Как в сизой мгле дымового столба Атласа-старца всходила мольба. А в нижнем храме Основоположник Бессмертью предал свой царский устав, Навеки вверив его орихалку: Он Столп Закона воздвиг, начертав На прочном сплаве, принявшем закалку, Извечных правил завет основной, Источник правды для жизни земной. Века мелькали, и тысячелетий Полет не стер циклопических стен, Не тронул лестниц губительный тлен; И лишь паучьи лохматые сети Прорезы окон заткали, да плющ, Опутав башни, ползучие плети Везде раскинул и, вечноцветущ, К вратам склонялся навесами кущ. Сменялись люди, а храм величавый Хранил незримо минувшего след: Невзгод военных, воинственной славы, Успехов мирных и жизненных бед. Сознав в безвластьи источник несчастий, Атлас из древних владений отцов В надел назначил десятые части Себе и братьям: пять пар близнецов Делили труд и ответственность власти. С тех пор разбилась гряда островов На десять царств, где, в теченье веков, По-братски десять союзных династий Войны и мира вершили дела. Но с первых дней Атлантида была Всегда наследьем династии старшей, Главою дружных и родственных стран, И был по свету прославлен Ацтлан Щедротой Ра и заботой монаршей. Воспетый в цикле восторженных саг, В своем богатстве могуч и прекрасен, Он правил миром; и не был опасен Ему ни тайный, ни ведомый враг. Блюдя свой город от козней наружных, Святую Гору цари обнесли Тройной преградой каналов окружных; Вдоль них, тройною охраной земли, Броней металлов одетые стены Ацтлан обвили и в кольцах своих Укрыли храмы, палаты, арены, Дома и зелень садов городских. Чрез ширь каналов дугою надводной Легко вздымались мосты-горбыли: Под сводом арок гранитных свободно Бежали, парус раскрыв, корабли. Храня, как стражи, мостов переходы, Врата и башни в красе боевой Гляделись гордо в спокойные воды. Внизу под ними, как лес строевой, Теснились мачты судов, и скользили Проворно лодки рыбачьих флотилий: Ладьи сновали, как рой кочевой, От моря в город, от города в море; А прямо к морю стрелой пролегал Лазурный путь — поперечный канал, Такой широкий, что в нем на просторе, Встречаясь, шли боевые суда. Застыли башни при устьи канала, И цепь дорогу врагам преграждала. Рекою вольной вливалась сюда Торговля мира; отсюда триремы Пускались, бурь не страшась, в океан: Свой меч счастливый простерли везде мы, И слал товары богатый Ацтлан До самых дальних и варварских стран. А вкруг столицы повсюду селенья В садах тонули, дыша тишиной, И там сыздавна людей поколенья Судьбу связали с землею родной. Текло столетье на смену столетью; Атланты, беды засух испытав, Покрыли Остров серебряной сетью Глубоких, часто прорытых канав С водою свежей для злаков и трав. Уход прилежный с любовным усильем Нашел награду в холодной земле; Былая скудость сменилась обильем: Дышала свежесть в радушном тепле; Живили воздух пахучие смолы, В прозрачных каплях дрожа на стволах; Жужжали в ульях заботливо пчелы, На нивах колос склонялся тяжелый, Алел румянец на сладких плодах; Янтарь и пурпур в кистях винограда Играли в свете нежгучих лучей, В избытке были и меда услада, И всходы хлеба, и сбор овощей. Настала въяве пора золотая, Когда уста за работой поют, Когда довольство цветет, вырастая В живую радость и в светлый уют. Увы! В удаче заносчивы люди! Кичливость правит их дикой толпой, Не ценят счастья их черствые груди, Не видит блага их разум слепой. Отвергли люди небесную благость; Покой, наскучив, томил их, как плен; Им труд, как бремя, вновь сделался в тягость, И сердце стало желать перемен. Забыв о Боге, иного устройства, Иного счастья искали они, И вновь глухая волна беспокойства Несла их к бездне, как в древние дни.

Глава четвертая

Во время оно, призванием Свыше, Я стал в Ацтлане верховным жрецом. И был во храме, в трехсводчатой нише Мой лик изваян искусным резцом: Огромный, тяжкий, из глыбы гранита Крылатый бык с человечьим лицом Хранил мой образ. Двойные копыта Вдавились в цоколь; стремительно ввысь Орлиных крыльев концы вознеслись, И львиный хвост на упругом ударе Пушистой кистью скользнул вдоль бедра; А в лике старца в высокой тиаре — Покой, присущий служителям Ра. Легла на грудь борода завитая, Улыбкой мягкой сложились уста, В чертах недвижных была разлита Раздумьем тихим премудрость святая, А взор застывший, где зрела мечта, Казалось, вечность читал, созерцая. И тут же рядом гласила плита О том, как славен был в сане жреца я. Там были вязью торжественных строк Мои заслуги исчислены в списке: «Я — жрец верховный Живущего в Диске, Его величья и славы пророк, Его деяний благих созерцатель, Пред миром верный свидетель чудес, Пред Небом рода Атлантов предстатель; Хранитель таинств земли и небес, Бессмертных истин живой обладатель, Судеб провидец, стихий господарь; Глашатай правды, поборник закона, Защитник слабых, сирот оборона; Семи ворот Зиггурата ключарь, Советник царства, которому царь Вручил в опеку наследника трона…» А имя?.. Имя, живившее встарь Мой образ в звуке, безмолвием ныне, Как смертью, взято и скрыто в пучине. Блажен, прекрасен бессмертный удел Имен, живущих величием дел, На благо мира свершенных. Но разве Я мог бы имя оставить векам, Чтоб въявь, подобно гноящейся язве, Его бесславье ползло по строкам В правдивом свитке минувших сказаний, Чтоб в черном ряде преступных имен И в жутком цикле людских злодеяний Я был страшнее других заклеймен Клеймом позора, как тяжкой печатью, И в мире предан навеки проклятью?.. О, нет. Для жизни в бессмертьи стыда Погибло имя мое навсегда. Забыт я миром. Как дети, потомки К отчизне предков утратили след; Им солнце наше — глухие потемки, А наши были — мистический бред. На дне морском нашей славы обломки Напрасно ждут, чтоб людская нога Опять ступила на почву родную, Чтоб весть случайно занес к ним земную Пловец отважный, ловя жемчуга; Чтоб к ним, пугая безглазых чудовищ, В одежде странной сошел водолаз И, сны подслушав погибших сокровищ, Поведал людям чудесный рассказ, Который шепчут поднесь нереиды, Про жизнь и гибель моей Атлантиды… Провел я годы в молчаньи пустынь Адептом старца, великого мага; Всю жизнь отверг в достижении блага, Себя отринул в исканьи святынь. Я отдал тело труду и терпенью, А дух — упорству побед над собой, И выше, выше, ступень за ступенью, Всходил, испытан всечасной борьбой. Трудясь, навык я сливать нераздельно Свой дух, и душу, и бренную плоть, Чтоб с миром высшим созвучно и цельно От власти мира себя отколоть И в сферах света, вне косности тленной, В одно сливаться с душою вселенной. Когда, дыханье в груди задержав, Смежая веки и слух замыкая, Гасил я чувства, как стынущий сплав, Всё видел, слышал и чуял тогда я; Мне краски радуг и запахи трав, Соленый ветер и песня людская Доступны были; но в грезе моей Не взор мой видел, внимал я не слухом, Впивал не вкус мой, не трепет ноздрей: Когда все чувства убиты, — острей Великий дар осязания духом. Свою природу и личное «я» Теряя с полной утратой сознанья, Вступал я в общий поток бытия, Где мог сознанье постичь муравья И жить в сознаньи всего мирозданья: Как дух бесплотен, бесчувственно-нем, Везде разлит, становился я «всем». Так в храм познанья открылись мне двери. Я вечных тайн откровенья вкусил, Проник в заветы великих мистерий, Облекся властью магических сил. Науки — той же всё истины части — В одно соткал я, как дивную ткань, И смело свергнул могуществом власти Земного знанья тюремную грань. Подвластны стали мне силы Природы; Читал я в небе пророчества звезд, При буре — знаком удерживал воды, И словом — злаки взращал из борозд; Мгновенно делал животных ручными, Провидел клады в расселинах скал, Молясь, творил чудеса над больными И с ложа смерти усопших взывал. Простор вселенский раскрылся мне шире, Для новой жизни, в иных областях; Я мог бы людям быть чуждым в их мире, Погрязшем в темных и низких страстях. Но мы, архаты, преемственным долгом Своим считали на благо людей Вступать в их жизнь и в плененьи недолгом Служить им в царстве греха и скорбей, Целить их раны от жизненных терний С любовью брата, с терпеньем врача, И ради мира от низменной черни Распятье духа сносить, не ропща. И я, покинув аскезу йога, Въезжал в Ацтлан на квадриге, как жрец; Сиял на солнце бесценный венец, Струила пурпур и золото тога. Как царь, встречал я триумфа почет; Вокруг качались жрецов опахала, Толпа цветами мой путь устилала, Дарам для храма утерян был счет. Но блеск и почесть мне были не нужны; Челу тяжел был венец мой жемчужный, Хвалы напрасно под грохот колес Стучались в сердце, как волны в утес: Душа горела одним на потребу — Любовью к людям… И первую к Небу Мольбу во храме — за мир я вознес.

Глава пятая

В созвездьи Двойней горят Геминиды, Стремясь по небу в дожде огневом. Любимый праздник в кругу годовом Встречает нынче народ Атлантиды. Мы Жизнь и Смерть, двух сестер-близнецов, В двуликой тайне извечно безликих, Единой мысли бездумных гонцов, Единой воли безвольных творцов, Совместно чтим, как два чуда великих: Во славу Жизни венчаем мы днем Быка и деву в торжественном чине, А Смерти честь воздаем при помине Почивших предков полночным огнем. Открыты храмы с утра для молений; Звенят немолчно тимпаны толпы; В притворах темных столы приношений Едва вмещают дары умащений, Цветов кошницы, колосьев снопы, Плоды в корзинах и связки маиса. Народ толпится вокруг алтарей, И взмахи темных ветвей кипариса, Столь полных смысла в ручонках детей, Беззвучно вторят мольбам матерей. И в нижнем храме алтарь Зиггурата Роскошно тонет в убранстве цветов. Моя одежда бела и богата Расшивкой свастик, быков и крестов. В моей тиаре рубин над рубином На трех коронах тройного венца, Как символ, три знаменуют Лица Того, Кто слит в естестве триедином. Мой посох — острый, как луч, у конца — Из ветви кедра источен; вкруг трости Две кобры вьются из матовой кости Клыков слоновых; они скрещены Внизу у тонких и гибких ухвостий; Вверху их главам скрещенным даны Черты людские: в одной величавый Прообраз мужа, в другой же — лукавый И томный облик желанной жены; И знаком Солнца карбункул кровавый Венчает, рдея, союз их двуглавый. Сгорает жертвой хваленья шафран; Наполнен храм благовоньем сантала. Размерно черных рабынь опахала Колышут душный топазный туман, И с дымом к небу возносятся гимны. Пред царским местом, у трона курю Я росный ладан: чеканные скимны Послушно служат подножьем царю. Застыл в молитве владыка Ацтлана. Подир блестит золотым багрецом; Украшен палец жемчужным кольцом, Наследным знаком державного сана; Жемчужный пояс обтянут вкруг стана, А лоб охвачен жемчужным венцом. Царица — рядом. Лазурная стола, В сапфирах крупных от плеч до подола, Спадает в складках, узорным концом У ног касаясь узорного пола. И тут же, стройный, с прекрасным лицом, Царевич юный, наследник престола, Стоит с царевной, сестрой-близнецом. Они полны красотой литургии, Их души, внемля хвалебным псалмам, В забвеньи к Солнцу несутся и там Блаженно тонут в лучистой стихии… Всхожу я, в сонме жрецов, к алтарю И, трижды Имя призвав, из потира Пред Диском Ра возлиянье творю Бескровный дар Миродержцу от мира. Толпа простерлась. Склоняется царь. А мощный голос незримого клира Поет, ликуя, треглавый тропарь: Пылающий челн Властителя мира, Плывя среди волн Прозрачных эфира, Сойдет на закат Дорогой исконной К пучине бездонной У западных врат. За гранью заката Бессмертия свет, Откуда возврата Для смертного нет. За струи реки священной, За тростник из серебра, Вновь слетит к стране блаженной, Как горящий ястреб, Ра. О, Мать, Кормящая лань! Ты сходишь опять За темную грань Страны отдаленной, Навек отделенной От мира живых, Чтоб мертвым принесть В лучах огневых Воскресную весть. Живые мертвым об общей отчизне Поют и верят, что благостный день От смерти к жизни и к смерти от жизни, В их вечной смене, двойная ступень. Есть край рассвета и весен бессменных — Оазис счастья, где души блаженных, Юдольной жизни покинув предел, Небесной жизни стяжали удел. Дана им радость в ее постоянстве, Покой их слит с равновесьем миров, Для них светила в алмазном убранстве Соткали чистый, прозрачный покров. Но сны о прошлом, как память о счастьи, Прожитом в жизни под солнцем живых, Не чужды мертвым, в их светлом бесстрастьи Скользя, как дым облаков теневых. И в мир наш темный подолгу ночами Взирают предки созвездий лучами И видят землю — свой прежний приют, В потомстве дальнем себя узнают. Порой мы чуем, не видя очами, Их близость в дни торжества иль невзгод: Их крыльев шелест у нас за плечами Незримый нам возвещает приход. На праздник Жизни и Смерти их сонмы К нам в гости сходят изведать, узнать, На нас почила ль небес благодать, Храним ли твердо праотчий закон мы, Победна ль в битвах Атлантская рать. Когда же вспыхнут лампады ночные, Так душам дорог наш мир, что иные Приносят в жертву блаженство свое, Обет давая в оковы земные Сойти надолго, как в плен, на житье. И любы душам блаженным паденья С небес на землю: отрадно опять Греховной плоти темницу принять, Чтоб жить под солнцем. Блаженны рожденья В святую полночь, когда мы блюдем Завет сближенья родной Атлантиды С родным ей небом, пока Геминиды В созвездьи Двойней струятся дождем. Зачем же сердце печалить разлукой? Она на время — нам всё в том порукой! И духом веры, любви и надежд Светло овеян наш день поминальный, Напевы гимнов святых беспечальны, И ясен траур лазурных одежд.

Глава шестая

Свершив служенье, один я в моленной Моих покоев укрылся и в ней Молился вновь об единстве вселенной, О мире в мире, о благословенной Свободе духа, о счастьи людей: О счастьи гордых, слепых несчастных, Избравших в мире лишь тленную часть Плотских стремлений, чтоб в поисках страстных Лишь призрак счастья у жизни украсть. Молитва в праздник великий мирила С печалью будней. И душу мою Надежды в высь увлекли, как ветрила В тумане моря уносят ладью От мрака в даль, где в счастливом краю Заря сияет дневного светила. Для веры нашей так много путей К мирам блаженства от жизни юдольной… В раздумьи тихом, сегодня невольно С отрадой вспомнил я царских детей. На них лежала двойного избранья Печать от первых младенческих дней; На них сходились светил предвещанья, И с каждым годом сбывались полней На них приметы пророчеств, хранимых В писаньях древних и вещих жрецов: Спасенье мира я в думах любимых Связал с уделом детей-близнецов. И вновь их жребий старался прозреть я Сегодня, в мыслях следя, как русло Их жизни вьется. Спешат пятилетья — От их рожденья три срока прошло. Я помню ночь Геминид. Озаряя Атласа Остров от края до края, Огни горели полночных лампад, И с небом речь на таинственный лад В тиши вела Атлантида родная, О чем-то, бывшем давно, вспоминая, О чем-то, вечно живом, говоря; Тогда-то, в полночь святого помина, Двух звезд паденье над кровлей царя Я с храма видел; и наша долина Была наутро, как в праздник, светла: Царица двойни царю родила, На гордость сердцу отцовскому — сына, Очам на радость — красавицу дочь! Рожденья святы в заветную ночь! И небо явно, с пророческой силой Великий жребий младенцам сулило. Впервые, помню, увидел их я, Когда, по древним велениям веры, Пришел под вечер их первого дня Детей очистить курением серы. В их спальне стены и стрельчатый свод Прозрачным камнем, обточенным гладко, Одеты были; и в камне украдкой, Как в сонной глади затихнувших вод, Луны улыбка мерцала загадкой, И, словно в песне таимый намек, Пугливо синий блуждал огонек. Вдохнул ли месяц, как трепет истомы, В кристаллы отсвет синей, чем печаль? Иль, горных кладов хранители, гномы Печальный блеск заковали в хрустать? Иль камни сами на мертвой вершине Всегда холодных заоблачных круч Навек сроднились с кручиною синей, Впивая лунный ласкающий луч? Никто не знает! Но силы волшебной В камнях таится могучая власть: Она разрушит беду и напасть И скорбь и горе излечит целебно. Малютки спали в кроватке двойной Под легкой сеткой серебряной ткани, И ровный голос заботливой няни Твердил напев колыбельный родной, Запрет домашний от чары ночной: Сгинь, ты, сходящий взглянуть на детей: Я глядеть на детей не позволю; Сгинь, ты, сходящий баюкать детей: Я баюкать детей не позволю; Сгинь, ты, сходящий тревожить детей: Я тревожить детей не позволю; Сгинь, ты, сходящий испортить детей: Я испортить детей не позволю; Сгинь, ты, сходящий похитить детей: Я похитить детей не позволю. Простой и четкий, напев заговорный Звучал дремотно; и мерно-повторный Возврат всё тех же бесхитростных слов, Как волн журчащих прилив благотворный, Баюкал сном безмятежным без снов; И мягко камни в тиши излучали Сиянье лунной неясной печали. И я в тот вечер счастливого дня Подумать мог ли, что в эти мгновенья Напев старухи, детей осеня, Хотел их, словно в бреду откровенья, Охранной силой сберечь от меня?.. Но нет! В ту пору над их колыбелью Весельем вещим душа старика Во мне взыграла, как в бурю река. Постиг я духом, что с высшею целью Огни двух жизней провидящий Рок Зажег близ храма, у сердца Ацтлана, В семье верховной древнейшего клана, В святой и полный значения срок. Я понял символ ночного виденья Двух звезд падучих над кровлей дворца: Скатились звезды, как два близнеца, Из сфер блаженства в изгнанье паденья, Потухли вместе, сгорев без следа, Но жизнью новой зажглись для вхожденья На праздник Жизни и Смерти — сюда. Две смерти в небе, а здесь два рожденья, — Двойная завязь начал и концов В явленьи миру детей-близнецов: Их путь начертан рукой Провиденья! Обет спасенья чрез Деву нам дан; А с ней предсказан Вселенский Посланник, Глава народов, властитель всех стран. Он вступит к нам, как неведомый странник; Прославлен будет, творя чудеса, Врачуя души, целя телеса; Судьбу изменит Великий Избранник, Свершив один поворот колеса, И мир наш, смерти униженный данник, Свергая тлена греховного гнет, Его навеки царем наречет. О, зовы веры! Как нужны душе вы! Вот отпрыск царский, в сопутствии девы, Дитя земли, человеческий сын, Грядый на царство. В нем властно и ново Родится к жизни Предвечное Слово, Да жизнь достигнет нетленных вершин! И волей неба очам моим ныне Дано увидеть Дитя, да узрю На склоне лет в человеческом сыне Царя Царей и бессмертья зарю.

Глава седьмая

Могу ль забыть я, как в ночь ту объята Была надеждой и верой душа! Я в Храм Познанья в стенах Зиггурата Из детской спальни прошел, не спеша; И нес на сердце блеснувшей догадки Отрадный отсвет. У входа, за мной Глухой завесы тяжелые складки Легли бесшумно. На страже ночной В дверях застыл копьеносец курчавый, Сжимая древко железной рукой. В обширной башне царил величавый, В цепи столетий недвижный покой. Дрожало пламя светилен лампадных, Целуя мрамор лучом золотым; Пронизан светом, живительный дым С кадильниц веял; в притворах прохладных Сгущался сумрак. Курился анис. В тенях колонны и арки тонули; Над ними чашей воздушно навис Высокий купол из ляпис-лазули; И свод, как небо ночное, вместил Узор знакомый небесных светил. А вдоль карниза кольцо Зодиака, Как светлый пояс, мерцало из мрака, Как будто жило в живых облаках Сквозного дыма, где кариатиды, Белея смутно на белых стенах, Послушно купол несли на руках. И всё, в чем гений и дух Атлантиды, Чем в жизни души людские звучат, В том круглом зале хранил Зиггурат. Там в темных нишах, как норы глубоких, Был скрыт, наследством столетий далеких, Сокровищ знанья накопленный клад: Огонь и мудрость пророчеств высоких, Плоды прозренья умов одиноких И дар людских вдохновенных отрад; Слова поэтов, как ценные слитки, Дерзанья мысли, не знавшей преград, В блужданьях к свету — слепые попытки, И свет находок — в пути наугад. Являлись взору при свете лампад Рядами знаков покрытые плитки, Скрижали с грубой насечкою слов, Пергамент хартий, нетленные свитки — В пыли и прахе земном, пережитки Заветов, смолкших в потоке веков. Любил я в зале немом и пустынном, Стирая волей времен рубежи, Читать былое в сказанья старинном — Иль, глядя в даль, на папирусе длинном Слагать далеких судеб чертежи. И тою ночью, как в миг озаренья, Исполнен духом и даром прозренья, Я стал читать близнецов гороскоп. Вставало Солнце двойного призванья; Вокруг всё было полно ликованья На ясном утре младенческих троп. Весы качались. Конец коромысла Двух жизней чашу к удаче клонил. К добру слагались пророчески числа, Успех вещало стоянье светил. Вверху сошлись благосклонные звезды, Приметы счастья роились внизу: Безгрешно зрели два детства, как грозды, Когда они, украшая лозу, Еще готовят свой сок для точила… Но тень пути близнецов омрачила. И дальше, к сроку пятнадцати лет, Грознее было планет сочетанье, Темней значенье священных примет. Увидел в небе я молний блистанье, Услышал громы: в растущей грозе Ковался жребий чудесных младенцев! Дороги новых земных поселенцев Судьба сводила к единой стезе; У края бездны, раскрывшейся грозно, Они сходились; в узле роковом Рыдала Дева Небесная слезно, И насмерть бился в огне грозовом Единорог в поединке со Львом. Потом, прервавшись, дороги двухпутной Изгиб терялся. И я, астролог, Созвездий смысла постигнуть не мог, — Так было всё необычно и смутно В предвестьях блага и в знаменьях зол: Цвели на терне кровавые розы, И жернов — кости людские молол; Сплетались вместе под знаком угрозы Венцы страданья и метаморфозы Грядущей нимбы; а вкруг них, горя, Струился ливень удушливой серы, Шипела лава, кипели моря, Дрожали недра, вскрывая пещеры. Но светел был, сквозь огонь и потоп, Исход конечный для душ просветленных… И всё смешалось. В тазах утомленных Погас лучей озаряющих сноп, И в сером пепле надежд опаленных Померк детей роковой гороскоп.