Гибель Царьграда
Шрифт:
Да, потускнел, полустерся слепящий прежде блеск двуглавых ромейских орлов… А ведь было время, когда гордо летели они над пограничными крепостями, внушая страх недружественным соседям, а особые золотые часы в императорском дворце показывали то, что в данный момент происходило на далеких рубежах империи: час дня обозначал активность восточных народов, два – арабов, третий оповещал о приближении очередного войска крестоносцев, спешащих в Святую землю… Когда на сигнальной, вознесшейся над городом башне загорались огни, специальный человек во дворце считал их количество и спешил передвинуть стрелки на соответствующий час…
Но однажды, торопливый грабитель, словно в насмешку считающий себя носителем креста, безжалостно выломал стрелки, разрубил тяжелым мечом искусно выделанный корпус – и не стало золотых часов. Впрочем, к тому времени они были уже не нужны, ибо границы империи сжались почти до размеров Константинополя, а сам Великий город надолго оказался во власти крестоносцев. Вскоре и от разграбленного императорского дворца остались только лишенные крыши развалины – обиталище бродячих собак и нищих.
И хотя, спустя полвека, славный предок Константина, Михаил Палеолог выбил латинян из города, никогда уже не был восстановлен ни дворец, ни золотые часы его, ни былое могущество тысячелетней державы, а императоры теперь жили в куда более скромном Влахернском дворце. Что и говорить, потускнел, полустерся слепящий прежде блеск золотых византийских орлов…
А секретарь тем временем продолжал:
– В городе есть еще несколько тысяч наемников, в основном итальянцев. Они тоже готовы сражаться за тебя, государь… Но…
– Что «но»? – нахмурился Константин. – Ну, продолжай же..
– Им нужны гарантии. Денежные гарантии, государь… Их мечи стоят денег и немалых денег… А казна..
– Хорошо, обсудим это чуть позже.… А пока, прошу, чтобы никто в городе не знал о том, сколько у него защитников.
Сфарандзи склонил голову в поклоне, а заметно помрачневший василевс наконец обратил свой взор на мегадуку.
– Что с кораблями? – сухо спросил он…
А за стенами дворца уже просыпался Великий город. И все вроде бы было как всегда. Звонили к заутрене колокола. Так же торопились к домам зажиточных горожан молочницы с большими полными парного молока кувшинами, открывались лавки и пекарни, и запах свежеиспеченного хлеба разносило ласковым весенним ветром по городским улицам…
Правда, за последнюю неделю хлеб подорожал чуть ли не втрое, да и в самых дорогих сортах ощущалась примесь более дешевой муки, и стало еще больше пустых, брошенных домов. Все, кто мог уехать, уже уехали, и в городе оставалось не больше пятидесяти тысяч жителей, не считая генуэзских и венецианских купцов. Принявшие Флорентийскую унию надеялись на помощь папы, другие верили в нового императора, третьи, уже не надеясь ни на кого из живущих, обращали все свои мольбы к Всевышнему.
Но небеса равнодушно молчали, медлил с помощью папа, и только всезнающие и уверенные в силе золотого тельца генуэзцы чувствовали себя в надвигающемся хаосе, как рыбы в Босфоре, а наиболее ловкие и богатые уже вступили в сношение с самим султаном…
А потом пришли османы. Их ждали, готовились к блокаде, по повелению императора с конца зимы завозили в город провиант, смолу и камни для метательных машин, спешно ремонтировали обветшавшие стены, но никто не мог предположить, что врагов будет так много…
В долине реки Ликос запылали тысячи костров, и каждый вечер их становилось все больше: то прибывали к осаждавшим новые и новые силы, в основном жаждущие богатой добычи башибузуки. Эту человеческую лавину сдерживали сейчас только древние, надежно опоясывающие город стены и их малочисленные защитники…
3
О том, что грядет непогода, Джорджио Марза, консул венецианской фактории в Трапезунде, знал еще задолго до того, как на небе появились первые ее предвестники по ноющей боли в сломанной около двух месяцев назад ноге.
Но не физические страдания более всего мучили славного венецианца, а мысль о том, что молодая жена его находится сейчас в окруженном воинственными османами Константинополе. Тщетно выискивал консул пути ее спасения: те, на чью помощь он рассчитывал, – среди них были и знакомые купцы, и высокопоставленные трапезундские чиновники, – лишь сокрушенно разводили руками, добавляя при этом, что блокада города полная и проникнуть, а тем более вывести кого-то оттуда не представляется возможным, даже за большие предлагаемые консулом деньги. Во всяком случае, пока. Сколько продлиться это «пока», никто толком не знал, но многие верили и старались убедить в том других, что город как всегда устоит, а снятие турецкой осады – лишь вопрос времени.
– Новый султан молодой, горячий, жаждет подвигов и славы. Только время способно охладить его пыл. Потерпи немного, подожди, – говорили купцу знающие люди. – Стены города достаточно надежны, ромейский император храбр и умен. К тому же ему на помощь пришел известный кондотьер Джустиниани со своими солдатами. Так что глядишь, все обойдется: турки уйдут, и двух недель не пройдет, как твоя жена будет здесь.
Но все эти доводы, которые и он сам приводил бы, окажись на его месте кто-нибудь другой, сейчас утешали мало. А если, не дай бог, не обойдется и Константинополь падет? Что ждет тогда жену, Джорджио было даже страшно представить: резня, объятый огнем город, похотливые, дорвавшиеся до грабежа и разбоя башибузуки.
О, Святая Дева Мария, лишь бы только это не стало явью!
«Моя бедная, маленькая птичка», – думал Марза, мысленно возвращаясь к тому злосчастному февральскому дню, когда из-за неотложных дел в фактории должен был покинуть Константинополь, а его молодая супруга – вот он проклятый рок! – не могла последовать за ним из-за своей больной матери. Купец с удовольствием взял бы с собой и тещу – добрую, набожную женщину, но ослабленная болезнью, она вряд ли бы перенесла многодневный путь по студеному зимнему морю.
– Ну что ж, оставайся с матерью, птичка моя. А через месяц, самое позднее в начале апреля, я вернусь за вами обеими, – говорил жене на прощание Марза, то прижимаясь седою бородой к ее нежной щеке, то чуть отстраняясь, чтобы еще раз полюбоваться дорогими сердцу чертами. Несмотря на то, что в ясных глазах жены не было, увы, ни любви, ни нежности, а лишь благодарность и уважение, он чувствовал себя вполне счастливым.
«В молодости мужчина ценит в женщине красоту, в старости – молодость», – говорил когда-то своему беспечному черноволосому сыну дон Роберто Марза. Старый венецианец разбирался в этом предмете, как никто другой, и до последних своих дней был способен на подвиги, которые потом замаливал в построенной на собственные деньги церкви.