Гибель дракона
Шрифт:
Машина, покачиваясь на ухабах, медленно поползла вперед. Сквозь щели кузова иногда проникали полосы света, и Лиза видела спокойное лицо сидевшего напротив Демченко. Откуда у него столько силы? Солдат Красной Армии... Лиза впервые видела русского с той, советской стороны. Почему он так спокоен? Ведь ему здесь никто не поможет! Наверное, он это сам знает. Тогда?..
Машина кузовом встала прямо к дверям вагона. Когда Лизу отвязали, она почувствовала себя настолько утомленной всем пережитым, что не в силах была сделать ни шагу. В спину ей
— Иди, сестра, — коротко сказал русский солдат, вставая. От этих слов Лиза неожиданно почувствовала себя сильнее. Она поднялась и, волоча цепи, двинулась к выходу. Она не одинока тут! Она не одинока!
Ван Ю открыл глаза, увидел замшелые балки потолка и сел на нарах. В землянке никого не было. С улицы доносились голоса, стук топора, смех. Утро. Первое утро свободы после нескольких месяцев каторги. Ван Ю потянулся и сел, с удовольствием ощущая, как радостнее становится на душе, как тело, освеженное отдыхом, наливается бодростью.
На пороге землянки появился человек с котелком в руке.
— Встал, товарищ? — приветливо спросил он, ставя котелок на край нар, возле постели Вана.
По выговору это мог быть только японец. Слишком свежо было воспоминание Вана о жертвенных работах, чтобы он не узнал человека из тех, кто мучает его народ. Сразу родились недоверие и настороженность.
— Японец? — тихо, не глядя человеку в глаза, спросил Ван Ю, ощущая неприятную дрожь, охватившую все тело.
— Да. Хейсо Римота, — спокойно отозвался тот, присаживаясь на корточки у двери. — Японец. Коммунист, как и ты, товарищ, — и, не ожидая вопросов, рассказал, как он попал в отряд.
Недоверие Вана таяло, как снег под лучами весеннего солнца. Смущенно посмеиваясь, Ван Ю сказал:
— Непривычно. Друг — японец. Но ведь японцы, как и китайцы, разные бывают. Это верно...
— Трудно было на каторге?
— В гроб вгоняли. И вогнали бы. Да вот видишь... А часовой... — и рассказал про ночную встречу.
— Да, мы тоже начали думать. Придет время — заговорим.
В землянку вошли партизаны, окружили Вана, расспрашивая, рассказывая новости. Вчера, сломленный усталостью, Ван Ю еле добрался до постели.
— Наш Чы, — рассказывал молодой партизан, не отрывая восторженно-влюбленного взгляда от лица Вана, — часто вспоминал тебя, товарищ! Он сейчас в разведке. А недавно мы пробрались в Чжалантунь и выкрали офицера!.. Наш Чы...
Город-курорт Чжалантунь утопал в зелени. Мелководная светлая речушка, огибая город, давала воду для орошения, и в японском военном городке на каждом шагу пестрели клумбы пышных цветов. Партизаны пробрались в городок поздно вечером и залегли в цветах. Чы Де-эне решил во что бы то ни стало осуществить дерзкий план похищения японского офицера, — необходимого партизанам «языка». Кончались боеприпасы, а чтобы проникнуть в склады, нужно было знать пароль на этот месяц, известный всем японским офицерам.
Поздней ночью загулявший офицер шел в свой коттедж, насвистывая веселую песенку. И вдруг ноги его подкосились, он упал, но не ушибся, подхваченный сильными руками...
Ван Ю не узнал конца этой истории — дежурный крикнул: «Сбор отряда!» — и люди поспешно кинулись к выходу, увлекая за собой Вана.
На вершине горы, открытой «всем ветрам», стоял одинокий развесистый дуб, возле которого всегда собирались партизаны. Под дубом, на камне, сидел комиссар отряда Шин Чи-бао, а рядом с ним никому не знакомый пожилой китаец, нервно теребивший реденькую бороденку.
— Друзья! — Шин Чи-бао встал и, дождавшись тишины, продолжал. — Пришел к нам Лю Цин. Он просит... — Шин Чи-бао помолчал, пока Лю Цин поднимался с камня. — Он просит... Скажи сам, Лю Цин, мы слушаем.
— Я... — Лю Цин передохнул. — У меня... — на глазах его блеснули слезы, — никого нет теперь. Я, как семя, сгнившее в земле: ни пользы, ни радости. Всех... — Он помолчал, собираясь с силами. — Всех убили японцы. Староста донес, что спрятала невестка дезертира. Японца... Помогите отомстить!.. Помогите!..
Какое-то мгновение стояла тишина. Все ждали, что скажет комиссар.
— Ты пришел к нам как брат, — Шин Чи-бао глядел Лю Цину в глаза, — и мы приняли тебя как брата. Ты просишь нас... Римота!
Римота встал и, недоумевая, подошел к комиссару.
— Скажи, Римота, зачем ты пришел к нам?
— Я говорил...
— Скажи всем. Мы, весь отряд, — одно. Одна мысль, одно желание. Говори. Мы слушаем.
Что сказать? Что главное? Собственная жизнь? Нет, не то! Судьбы этих людей, что сидят вокруг и ждут его ответа?
— Крепость сосны узнается в мороз, патриот — в час опасности для Отчизны. Опасность проклятия людей всего мира нависла над моим народом. Над моей страной. Я хочу бороться за счастье моей Родины, за счастье всех народов. И я — не одинокая сосна среди поля. Японцы начали думать. Слова правды о России падают, что капли холодной воды на раскаленный камень... Камень веры в императора дал трещины. И скоро развалится! Я пришел к вам и говорю: вот моя жизнь, возьмите ее. За счастье народа я готов отдать ее.
— Так, — Шин Чи-бао обвел всех пристальным взглядом. — Мы говорим: японцы — враги. Нет. Не все. Ты говоришь, Лю: отомстим старосте. Но разве одинок он? В сотнях деревень сидят его братья — разве отомстить всем? — и ответил: — Нет. До поры, пока не поднимется весь народ, мы будем бить врагов нашей страны — твоих врагов, Римота, твоих, Лю, — везде. Народ все знает, народ все видит. Знает и видит наши дела. К нам идут, наши силы растут изо дня в день. Подумайте только: Римота потерял Родину. Есть ли горе больше? Но он будет бороться за счастье всех людей, а значит, и за свое счастье. Ты потерял близких — горе твое не измеришь. Но мы говорим тебе: в счастье всех есть и твое счастье. Будешь ли ты нам братом в борьбе или пойдешь одиноким мстителем, чтобы сложить свою голову, не отомстив?