Гибель дракона
Шрифт:
«Первый» — за рекой Сумидо, на холмах Акасака и Кодьзимати. Он утопает в нежной зелени каштанов, скверов и парков (под скамейками и здесь, однако, спят те же люди «второго Токио», неспособного, несмотря на свою поражающую величину, вместить всех обездоленных). «Первый Токио» — это виллы, дворцы, гостиницы, особняки, многоэтажные здания магазинов, министерств, полицейских и жандармских управлений. Здесь покой господ охраняют полицейские: на каждом углу по трое, у каждого подъезда по одному. «Первый» отгородился от «второго» штыками и пулеметами. Фигуры жандармов, полицейских и солдат, бродящих по сонным улицам, похожи на паразитов, ползающих по телу спящего человека, — такие же молчаливые, тихие, почти не заметные, но готовые в любой момент пустить
Два мира живут в городе с одним названием.
Утреннюю тишину встревожили мотоциклы: по три в ряд они бешено мчались по улицам, сопровождая легковую машину цвета кофе с молоком. Город прислушался к шуму, посмотрел на улицу, чуть приподняв веки-шторы. На большой скорости машина проскочила мост через канал, наполненный затхлой, покрытой плесенью водой, и уже тише пошла по району Чуо-ку — району императорской семьи. В начале обширной Императорской площади машину остановили патрули. Шофер показал пропуск и не разрешил заглянуть в кабину для пассажиров. На подножку вскочил офицер, и машина медленно покатилась вдоль сложенной из дикого серого камня двухкилометровой стены, отгораживающей дворцы божественного императора от суетного мира. Стена эта как бы поднимается из неподвижной воды стометрового рва. Редкие мостики охраняют десятки солдат.
По обочинам дороги зеленели газоны, усыпанные яркими цветами. Кое-где среди газона торчали приземистые, похожие на грибы, горбатые сосенки. Уныние было разлито в сумеречном воздухе: оно струилось от серого камня стены, от неподвижной воды рва, от древних, щербатых арок мостов, от фигур солдат, поникших, сгорбленных, словно карликовые сосенки. Машина свернула на один из мостов. Повинуясь знаку офицера на подножке, ворота в стене, надсадно скрипнув, приоткрылись, пропустили автомобиль и снова захлопнулись. Мотоциклы остались за мостом.
В Токио нет единой архитектуры. Токио — смешение стилей всех времен и народов. Только за стеной Императорской площади еще высятся крутые, с поднятыми краями крыши, взбегают ломаной линией ступеньки. Там сохранился — правда, уже модернизированный веком пара и электричества — кусочек старой Ямато, послесёгунского периода. Около одного из дворцов машина мягко остановилась. Офицер спрыгнул с подножки и почтительно открыл дверцу. Старчески покряхтывая, опираясь на резной костыль вишневого дерева, из машины, отстранив желающего помочь офицера, вышел барон Ивасаки. Следом за ним легко выпрыгнул Гаррисон. Он удивленно оглядел дворец, окна, затянутые желтыми шторами, уродливые сосенки, карликовые березки, стелющиеся у ног, как трава.
— Вы в сердце Японии, мистер Гаррисон, — учтиво поклонился Ивасаки, жестом приглашая американца следовать за офицером, уже поднимавшимся по ступенькам.
— О' кэй! — Гаррисон, бодро шагая через две ступеньки, быстро нагнал офицера. Ивасаки шел, тяжело дыша, не успевая за длинноногим американцем.
В одном из залов, на полу, покрытом мягкими циновками, ожидали, удобно расположившись на вышитых подушках, вершители судеб Японии — главы «старых» и «молодых» дзайбацу, старейшие представители родов, владевшие богатствами Ямато. «Совет богов». Их собрали сюда вести о войне с Россией. Все они, одетые в черные широкие халаты, походили на ночных птиц, слетевшихся в одно дупло. В комнате было странно тихо, все молчали, задумчивые и сосредоточенные. Для Гаррисона принесли кресло и курительный столик. Он удобно устроился и тотчас задымил сигарой. Минут пять прошло в молчании. Ивасаки, сплетя пальцы рук, думал, как начать разговор, ради которого они собрались. С вопросов вежливости? Вежливость!.. Атомные бомбы падают на города. На беззащитные города. Верфь в Хиросиме вышла из строя — разве покроются убытки вежливыми извинениями Гаррисона? А Нагасаки? Заводы сгорели, сплавился металл, станки негодны даже на переплавку. Вопросы вежливости... Он чувствовал, что молчание затягивается непростительно долго, и, неожиданно для самого себя, тихо и грустно начал:
— Мы должны, господа, после обсуждения делового предложения мистера Гаррисона, высказать одну, общую для всех, я осмелюсь думать, точку зрения на текущий момент. Император ждет нашего мнения.
— Русские танки в Хайларе! — с придыханием воскликнул сгорбленный годами старик в очках. — Арсенал разбомбили! Халун-Аршан отрезан! Линькоу взят. Цзямусы под ударом!
— Ясуда-сан знает, как всегда, больше всех, — поклонился Ивасаки в сторону старика. — Но насколько хватит усилий русских?
Никто не ответил, хотя Ивасаки выдержал значительную паузу.
— Я осмелюсь с прискорбием сказать высокому собранию, что этого никто не знает, — Ивасаки глубоко вздохнул, и, словно в ответ ему, вздохнули все.
Гаррисон почувствовал, что наступило время изложить то, ради чего он пересек океан. Он встал, внушительно откашлялся и, раскурив сигару, заговорил медленно и веско:
— Президент поручил мне, господа, передать вам его пожелания процветания и счастья вашим уважаемым семьям и вам лично, — он заметил, что японцы недоуменно переглянулись. — Президент поручил мне от его имени предложить вам... — он раскурил сигару, затянулся, — ...почетную капитуляцию. Почетную не для страны — для вас, господа! — Гаррисон прошелся по комнате. — Но моя миссия не ограничивается только этим. Я уполномочен сообщить вам, что американская армия гарантирует неприкосновенность японского капитала в стране, сохранение императорской власти и существующей формы государственного правления, — сигара описала полукруг. — Мы, американцы, гарантируем вашему народу демократию. Нашу, американскую демократию. Во главе с императором, если вы хотите.
Гаррисон многого не знал, но по-своему честно выполнил поручение Трумэна: убедить глав дзайбацу капитулировать, обещая, что угодно в будущем. «Там увидим, — сказал на прощание Трумэн, пряча глаза за стеклами очков. — Если на острова придут русские, дзайбацу потеряют все. И это будет самая большая наша потеря в этой войне. Невозвратимая потеря. Придем мы... там будет видно».
Если Япония не согласится на капитуляцию, то, как опасались американские воротилы, русские непременно высадятся на островах. Этого они допустить не могли. Япония, обнищавшая за время войны, становилась прекрасным источником сырья и рынком сбыта. Давно связанные с дзайбацу, американские фирмы рассчитывали после победы прибрать к рукам и промышленность Японии. Во-первых, самую развитую отрасль — текстиль. Географическое положение Японии давало право стратегам Пентагона утверждать: тот, кто владеет Японией, становится хозяином Дальнего Востока. Но это были планы на будущее. Теперь же Гаррисону предстояло добиться только одного: ценой любых обещаний склонить дзайбацу к капитуляции.
«Большая политика» начинала осуществляться. Гаррисон старался еще и потому, что на этой операции он зарабатывал свои непременные пять процентов. Не на один же год будет оккупирована Япония. Все договора, поставки, расчеты пойдут через его руки. И с любой сделки — пять процентов...
Наступила тишина. В комнате стало нестерпимо душно. Гаррисон расстегнул намокший крахмальный воротничок сорочки и закурил новую сигару. Он сказал все, что мог сказать.
— Будущее темно и неясно... — словно про себя бормотнул Ясуда, и все согласно закивали.
— Темно и неясно, говорите? — живо обернулся Гаррисон. — Сейчас я рассею темноту и внесу ясность! — он вытер шею. — Вы сами виноваты, господа, что проиграли войну... так скоро, я хочу сказать. Мы рассчитывали вести войну на востоке до сорок седьмого года, если не дольше. Вы меня понимаете? — он смотрел на присутствующих ясным взглядом. Японцы закивали. — Но... вступила третья сила. Этого мы уже не могли предотвратить. Америка не может ручаться, — Гаррисон сорвал размокший воротничок, — что завтра русские не начнут бомбить Токио. И тогда... Ну, вы понимаете, что будет тогда. Америка не может ручаться и за то, что русским не придет в голову завтра высадить десант на острова.