Гибель гигантов
Шрифт:
— Я сейчас, — сказала она.
Она взбежала по лестнице и открыла дверь. Григорий услышал детский голос. Потом закашлялся мужчина — сухим, свистящим кашлем, идущим из глубины грудной клетки. Несколько секунд слышались приглушенные голоса и звуки движения. Потом снова скрипнула дверь, и она сошла по лестнице.
Она сняла пальто, легла на матрас и раздвинула ноги. Григорий лег рядом и обнял ее. У нее было красивое, интеллигентное лицо, осунувшееся от усталости.
— А ты сильный, — сказала она.
Он погладил ее нежную кожу, но желание оставило его. Как-то слишком жалко все это выглядело: пустой магазин, больной муж, голодные дети и это фальшивое кокетство.
Она расстегнула его брюки, погладила безвольный член.
— Может, хочешь в рот?
— Нет, — он резко сел и протянул ей пальто. — Надень.
— Хлеб не отдам! — сказала она испуганно. — Половину уже съели.
Он покачал головой.
— Что у вас случилось?
Она надела пальто и застегнула пуговицы.
— Покурить есть?
Он дал ей папироску и закурил сам.
Она затянулась.
— У нас был обувной магазин: высокое качество, разумные цены, для среднего класса. Мой муж знает толк в торговле, и жили мы хорошо. Но вот уже два года, — в ее голосе послышалось отчаяние, — никто, кроме богатых, не покупает обувь!
— А вы не пробовали заняться чем-нибудь другим?
— Мы не стали сидеть сложа руки! Мой муж нашел способ поставлять армии сапоги вдвое дешевле, чем она за них собиралась платить. Всем маленьким фабрикам, с которыми муж работал, заказы были нужны отчаянно. Он пошел в Комитет военной промышленности…
— Это что такое?
— Вы, видно, давно не были в столице, да, сержант? Сейчас всем, что работает, руководят независимые комитеты: правительство самоустранилось. Снабжением армии занимается Комитет военной промышленности… вернее, занимался, пока военным министром был Поливанов.
— И что произошло?
— Мы получили заказ, муж вложил в дело все наши сбережения, а вскоре царь снял Поливанова. Тот позволил ввести в комитет выбранных народом представителей, и царица решила, что он может быть революционером. Как бы то ни было, от прежнего заказа отказались — и мы были разорены… Мы еще многое пробовали. Мой муж был готов на любую работу, хоть официантом, хоть извозчиком, да только никто его не брал, а потом от беспокойства и голода он занемог.
— И теперь вы работаете — вот так.
— Но у меня не получается. Иногда попадаются добрые люди, вроде вас. А иногда… — Она поежилась и отвернулась.
Григорий встал.
— Прощайте. Как вас зовут, не спрашиваю…
Она поднялась.
— Моя семья все еще жива благодаря вам… — Ее голос дрогнул. — До завтра мне не придется выходить на улицу.
Она встала на цыпочки и легонько поцеловала его в губы.
— Спасибо тебе.
Похолодало. Он быстро шел по улицам к Нарвскому району. Чем дальше он уходил от хозяйки обувного магазина, тем сильнее чувствовал возвращающееся желание, и с сожалением вспоминал ее нежное тело.
Ему пришло в голову, что и Катерина может испытывать потребность в физической близости. Два года — долгий срок, чтобы без этого обходиться. Особенно для молодой женщины (Катерине ведь всего двадцать три). У нее не было особых причин хранить верность что Левке, что Григорию. Чтобы отпугнуть большинство мужчин, вполне достаточно и одного ребенка, но с другой стороны, она так хороша — по крайней мере два года назад. Может, она и не одна сегодня вечером. О, это было бы ужасно…
Он шел к своей прежней квартире у железной дороги. Улица выглядела так, словно за время его отсутствия ничего на ней не белили и не ремонтировали. Похоже, ее даже не подметали. На углу, у булочной, он увидел очередь, хотя та была закрыта.
Ключ у него остался, и он вошел.
Поднимаясь по лестнице, почувствовал страх. Он не желал застать ее с мужчиной. Но предупреждать о своем появлении, чтобы она ждала его и никого в этот вечер не приглашала, ему тоже не хотелось.
Он постучал.
— Кто там?
От звука ее голоса у него на глаза не навернулись слезы.
— Свои, — сказал он хрипло и открыл дверь.
Она стояла у плиты с кастрюлькой в руке. Увидев его, выронила кастрюльку — молоко разлилось, — и закрыв рот руками, тихо вскрикнула.
— Это же я, — сказал Григорий.
На полу у ее ног сидел маленький мальчик с оловянной ложкой в руке. По-видимому, он только что стучал ложкой по пустой жестянке. Он посмотрел на Григория долгим испуганным взглядом — и расплакался.
Катерина подхватила его на руки.
— Ну не плачь, Вова, — сказала она, качая его. — Не бойся. Это твой папа.
Григорию не хотелось, чтобы Вовка считал его папой, но сейчас было не лучшее время, чтобы спорить. Он затворил за собой дверь, обнял их и поцеловал: сначала малыша, потом Катерину — в лоб.
Потом отступил на шаг и внимательно на них посмотрел. Она уже не была той круглолицей девочкой, которую он спас от внимания околоточного Пинского. Она похудела, и у нее был усталый, напряженный взгляд.
Как ни странно, ребенок был не очень похож на Левку. Не было у него Левкиной красоты, его обаятельной улыбки. Если уж говорить о сходстве, то Григорий видел такой же внимательный взгляд, когда смотрелся в зеркало.
— Какой красавец! — сказал Григорий, улыбаясь.
— Что у тебя с ухом? — воскликнула Катерина.
Григорий коснулся того, что осталось от правого уха.
— Потерял в сражении под Танненбергом.
— А зуб?
— Вызвал неудовольствие старшего офицера. Но его уже нет в живых, так что в конце концов я остался в выигрыше.
— Теперь ты не так красив.
Никогда раньше она не называла его красивым.
— Да это мелочи. Мне повезло, что жив остался.
Григорий оглядел свою старую комнату. В ней что-то неуловимо изменилось. На полке, где они с Левкой хранили табак и спички, Катерина поместила цветок в горшке, куклу и фотографию Мэри Пикфорд. На окне была занавеска. Она была сшита из обрезков, но у Григория прежде вообще занавески не было. И еще он заметил запах — вернее, его отсутствие — и понял, что обычно в комнате сильно пахло табаком, вареной капустой и мужским потом. Сейчас воздух был свежим.