Гибель империи. Северный фронт. Из дневника штабного офицера для поручений

Посевин Степан Степанович

Давид Ильич на скорую руку привел себя в порядок, переоделся и поспешил навестить старушку-тещу, которая действительно была больна, в постели. Сильно простудившись стоя в очереди за хлебом, она тем не менее приняла его как заботливая «матерь», усадила на стул около кровати, все время интересуясь о жизни в стране и о работе «красных».

— Трудно что-нибудь определенное теперь сказать, — заключил Давид Ильич, — каждый делает по-своему, и кто сильнее и ловчей, тот и властвует над чужим добром… Мало того, берет за горло, душит, режет, убивает…

— Ах, я совсем разочаровалась в «товарищах»: прошлое лето и осенью говорили одно, а когда власть взяли в свои руки, то делают другое. Просто житья

нет! Страшно становится за них! Они в могилу меня гонят. Но с надеждою на Творца чувствую себя немного лучше со вчерашнего дня… Да, и Авдуш пишет — их дела в военном училище идут также плохо; товарищи-большевики хотят закрыть его… — но в это время вошла Людмила Рихардовна, и «мамаша-теща» замолчала, немного улыбнувшись падчерице навстречу.

Людмила Рихардовна молча поцеловала свою больную мачеху и демонстративно, на ее же глазах, обвила руками за шею мужа и просто проговорила:

— Дэзи! Идем завтракать, а после тебе нужно будет также хорошенько отдохнуть и выспаться. Ты совсем переутомился за две недели скитания по комиссиям и госпиталям.

— Идите, идите, детки, подкрепитесь! — простонала «мамаша».

И они поднялись, по очереди поцеловали больную мачеху свою и ушли, держа один другого за руки. За завтраком Давид Ильич поинтересовался и про Авдуша, о котором впервые услыхал от мачехи ее.

— Кто-нибудь из нас да виноват, — улыбаясь, объяснила Людмила Рихардовна. — Авдуш — это мой младший брат; в прошлом году весною окончил высшее учебное заведение в Казани; был и у нас в Риге, всего лишь полдня, когда ты был на позициях с раннего утра до поздней ночи. Тогда я дала ему от твоего имени хороший гостинец, и он вечером уехал в Петроград, где и принят был в Военно-техническое училище, юнкером старшего курса. А теперь вот видишь, не хотят содержать такое училище и думают его закрыть, как пишет об этом и Авдуш; он приедет, конечно, к старикам. Ему 25 лет от роду…

— Вот так новость! — удивленно произнес Давид Ильич и посмотрел серьезно на жену.

— Ну, не сердись, что я до сих пор не посвятила тебя в это родственное дело, — улыбаясь, сказала она, — твоя жена искупит свои грехи перед тобою.

— А какой же у него характер? — поинтересовался, между прочим, Давид Ильич и также улыбнулся.

Получив положительный ответ, он еще раз взглянул на жену с улыбкой, а затем поспешил переменить и тему разговора. В этом случае Людмила Рихардовна правильно поняла его и по окончании завтрака предложила ему скорее идти и отдохнуть после двухнедельных невзгод и бегства от «чеки».

С мнением жены Давид Ильич на этот раз согласился без оговорок: молча поднялся из-за стола, поблагодарил за завтрак и ушел в свой угол.

— Теперь и у меня будет все в порядке: муж дома. Ну, спи спокойно и не бойся ничего, сюда никто другой не зайдет! — Людмила Рихардовна, ласково шутя и тепло укрывая мужа, закрыла после того и внутренние ставни, а сама тихо вышла обратно в столовую.

Усталый и измученный в Старо-Русской «чеке», Давид Ильич скоро согрелся и в уютной, тихой обстановке сладко заснул. На этот раз сон ему вернулся крепкий, моментальный, каким и ранее был, счастливым. Правда, в последнее время его спокойствие было нарушено усиленной работой в штабе корпуса и бессонными ночами при тревожном бегстве от сильно «покрасневшего» Северного фронта. Сновидения ему также были чужды; да он по своему характеру и не придавал им значения, всегда стараясь лучше не вспоминать их. Но на этот случай как раз и оказался он бессильным.

Как долго спал, он не помнит, и в дневнике его оставлен большой пробел. Но неожиданно как-то вдруг слышит крик, шум и ругань; толпа каких-то вооруженных винтовками людей врывается к нему в спальню и, схватив его за ноги, тащит прочь из кровати.

Что-то кричат ему, бранятся пошлыми словами, и один из толпы даже штык к груди ему приставил. «Защищаться», — мелькнуло в голове его, но нечем, да и руки и ноги не слушаются его, как будто бы онемели; кричать — язык также не слушается, и рот чем-то набит гадким, до тошноты отвратительным; и вот он чувствует на груди что-то горячее, липкое, и сильная жгучая боль, и собственный его невольный крик «Ай!» заставили очнуться и открыть глаза; дрожа всем телом, он немного приподнялся. В комнате было темно и тихо. Он поспешил за спичками к столу и осветил, заглянул под кровать, также никого нет; но на груди все еще чувствуется место жгучей боли; ощупал грудь и больное место: грудь цела…

— Фу, какой кошмар! — подумал он.

Но в это время в комнату влетела Людмила Рихардовна; с испуганным лицом и вся дрожа, она бросилась к мужу:

— Дэзи! Что с тобою? До меня на кухню донеслись тревожные крики… — и она зажгла лампу на столе.

Он вкратце рассказал ей, смеясь, свое сновидение и, взяв жену за руки, усадил ее на стул около кровати.

— Ты долго проспал на одном боку около семи часов, поэтому-то и видел такой гадкий сон, — просто объяснила Людмила Рихардовна причину сна, — на дворе темно; скоро и папа приедет домой. Подымайся и будем ужинать вместе. Ведь вы с ним в Риге жили душа в душу и, кажется, были оба задушевными друзьями и убежденнейшими конституционалистами. Он часто тебя вспоминал и иначе и не называл, как «мой Дэзи», и при этом всегда смотрел на меня с улыбкой, вспоминая 26 октября 1916 года.

— Да, он меня понимает, как понимаю и я его, по-этому-то мы и друзьями стали и, надеюсь, будем таковыми навсегда, — скороговоркой ответил Давид Ильич и начал одеваться.

Людмила Рихардовна улыбнулась и заговорила о первых встречах с мужем в поезде 10 мая и 4 ноября 1916 года; вспомнили и студенческие годы его за границей, а ее в Петрограде, когда Давид Ильич был уже в Академии Генерального штаба, и оба сильно рассмеялись, прославляя доброе и счастливое «хорошее былое время». Но в это время в передней раздался звонок, и он поднялся, взял лампу и вышел отворить дверь.

— А-а-а! И Давид Ильич приехал! — восхищенно протянул тесть, старик Цепа, входя в переднюю. — Ну, как живете? Как здоровье?

Оба друг друга крепко поцеловали, из-за вежливости называя один другого на «вы», так как слово «ты» в то время всюду употреблялось сильно «покрасневшими» «товарищами» и всеми большевиками и звучало как-то вульгарно, пошло.

— Ничего, папаша! Слава Богу, живу вашими молитвами и вот добрался все же и до вас живым, — с улыбкой ответил Давид Ильич.

— Да, в это время редкость в живых остаться! Я каждый день вспоминал вас и Бога молил, чтобы он оградил бы вас от этих «супостатов-красных»… Да, впрочем, что тут и говорить об этом, сами ведь знаете хорошо… А как чувствует себя жена? Надо пойти проведать и ее. — И он, переодевшись, направился в комнату больной жены.

Людмила Рихардовна тем временем накрыла стол, подала ужин и усадила мужа около себя, по раз заведенному ею обычаю, а отцу приготовила прибор и кушанье напротив.

— Я теперь готов! Жена, кажется, немного стала поправляться, — весело проговорил отец Цепа, выходя из комнаты больной. — Теперь можно и закусить…

Людмила Рихардовна улыбнулась отцу и, зная его отношение к ее мужу, заговорила с тактом опытного семейного дипломата:

— Ты, папа, нас прости! Мы одна из многих жертв, как и большой численный офицерский состав разрушенных армий, в особенности Северного фронта; их семьи и многие из интеллигенции Северного края, первые принявшие на себя удары революций и октябрьского братоубийственного гонения, грабежа и разорения… и теперь…