Гибель Светлейшего
Шрифт:
— О, какой вырос! Буржуй! А?
— Я доктор! — ответил Николай Николаевич дрожащим голосом и подал удостоверение.
— Советский документ! Нам плевать!
Потемкин достал старую паспортную книжку, выданную ему задолго до революции санкт-петербургским градоначальником.
— Це, це, це… Дворянин! Помещик! Потемкин! А ну, выходи из вагона!
— Позвольте! — Николай Николаевич с трудом ворочал языком. — Я никогда не был помещиком. Я — врач. Я всю жизнь лечил больных. Понимаете, врач… Вот мой сын!
Потемкин оглянулся на своих соседей по вагону, словно ожидая поддержки. Но никто в его защиту не промолвил ни слова. Все отвернулись, и только один Олег, стоявший рядом, торопливо подтвердил:
— Я его давно знаю! Он мой отец и, правда, доктор!
— Выходи оба! — нетерпеливо заорал усач и, грубо схватив Потемкина за жилетку, сдернул его с лавки. Олег поднялся сам и покорно встал рядом с Николаем Николаевичем.
— Микола, примай голубя! — закричал усач.
— Давай! — отозвался жизнерадостный голос, и в тамбуре возле Потемкина вдруг выросла коренастая фигура военного человека в кубанке.
Сильными руками он схватил Николая Николаевича за локти и потащил к двери.
— Позвольте! — бормотал, упираясь, Потемкин. — Тут недоразумение. Я буду жаловаться!
— Иди, иди! Жалобщик!
Человек в кубанке с косо нашитой зеленой лентой ласково пощекотал Николая Николаевича дулом нагана в бок и, выведя его на площадку, пинком ноги ловко выбросил из вагона. Потемкин упал, больно зашибив левое колено.
Три налетчика подскочили к нему, держа наготове револьверы.
— Куда его?
— В расход! — весело гаркнул Микола. — В могильную волость!
Показание старшего дворника
Плотную рыжую папку украшал заголовок, написанный уверенными крупными буквами:
«Дело Африкана Петровича Чумина».
Первые страницы, подшитые к папке, были исписаны рукой, дрожавшей от волнения или старости. Автор плохо знал русскую грамматику, каждая строка изобиловала грубыми ошибками.
8 мая сего 1920 года гражданин Потемкин Николай Николаевич, работающий бухгалтером в отделении госбанка, заявил домкому, что он едет по казенной надобности в командировку, по коей причине и сдает продкарточки третьей категории.
Председатель домкома товарищ Мезенцев означенные документы общественного питания приняли и выдали справку, что отрезан купон № 12 на мыло, заместо которого обещали дать первомайские стеариновые свечи, но ничего не дали.
Потом квартирант Потемкин объясняет домкому:
«Квартира у меня остается совсем пустая, а в смысле того, что снимаю я не один, а еще отсутствующий жилец Чумин Африкан Петрович, который тоже имеет имущество, прошу принять ключ на сохранение».
На что ему председатель товарищ Мезенцев отвечает:
«Хотя гражданина Чумина мы не видим три года, но, зная, что он бывший герой германской войны и человек, идущий по ученой части, можно сделать уважение».
И ключ от товарища Потемкина принимает. После этого про настоящее дело все забывают, дескать, не было жильца три года, должно быть, не будет еще столько же, а через месяц, глядишь, Потемкин сам вернется из командировки.
Действительно, Африкан Петрович Чумин, которого я лично знаю почти тридцать лет, отсутствовал последние три года, а может, даже и все четыре. Но на подобный случай отлучки подозрения ни у кого не было, потому что даже в мирное время они за квартиру только деньги платили, обычно за год вперед, а сами находились постоянно в отъезде, путешествуя не только по России, но и по разным заграницам.
Помню, как выражались околоточный надзиратель Медников, имевший свое наблюдение за выдающимися личностями нашего дома, они были вечный путешественник. Так на Африкана Петровича все смотрели и уважали, особенно когда в 1914 году господин Чумин отправились бить германца и вернулись под революцию командиром батальона, имея беленький крестик офицерского Георгия, а на обшлаге рукава шесть красных нашивок, что означает шесть ранений в бою.
В революцию Африкана Петровича дома не было, но гражданин Потемкин, переехавший в чуминскую квартиру, был разговор, получал от него две-три пискульки. Но может быть, это только так, зря треплют, наверное ничего сказать не могу. Поэтому не распространяюсь, а сразу перехожу по существу, насчет которого вы запрашиваете объяснение.
После отъезда Потемкина, а именно 25 мая текущего года, ко мне стучит в дворницкую военный человек. На нем длинная кавалерийская шинель, а сбоку кожаная полевая сумка. Я открываю.
— Что, — говорю, — требуется и почему беспокоите?
Он отвечает:
— Здравствуй, Маркел, это я. Разве не узнаешь?
Тут по голосу, а не по изменившейся наружности человека, я сразу признал:
— Да ведь это господин Чумин, наш вечный путешественник. Африкан Петрович! Помилуйте, — отвечаю, — очень даже хорошо знаю!
А сам дивлюсь на его изнеможенное лицо и на седые волосы, которые были в предыдущий приезд черные. Он и говорит:
— Звонил я, звонил к себе, инда звонок оторвал, а никто не отвечает. Что бы это значило, Маркел?
Я говорю:
— Очень просто. Живущий в вашей квартире Потемкин в казенной отлучке.
— Как же, — интересуется гражданин Чумин, — я в квартиру к себе попаду?
И сам вдруг усмехнулся, да так страшно, словно гримасу нарочно корчит и меня дразнит. (После я узнал, что это у него от контузии такая неправдоподобная улыбка).
— А очень просто, — отвечаю, — вам нужно вместе со мной подняться к председателю товарищу Мезенцеву, у него Потемкин оставил ключи.
За ключами мы пошли вдвоем, и я проводил гражданина Чумина до парадной двери. Он открывает вначале внутренний замок, потом французский, и входим мы в прихожую. Квартира пустая, зимой нетопленная, и воняет сыростью, потому что форточки все закрытые. Африкан Петрович, не раздевая шинели, бежит в свои комнаты, открывает шкафы, видит, что в них пусто, хоть шаром покати, и падает замертво. Потом начинает дрыгать одной ногой, потом другой, и на губах у него появляется как бы мыльная пена.
Тут я начинаю его расстегивать и бегу на кухню, где водопровод не работает и воды нет. Стучу к соседям напротив, в пятый номер, на той же площадке, к инженеру Масленикову, который сейчас переделал велосипед на рикшу. Замечу, жена у него — буржуазная стерва, зараженная старым режимом, и захлопнула дверь перед моим носом. Тогда я спускаюсь этажом ниже, беру полведра воды и бегу приводить Африкана Петровича в чувство. Пока я ходил туда да сюда, лаялся с гражданкой Маслениковой, господин Чумин очнулись сами, и вижу я ужасную картину. Африкан Петрович отрезал шнурочки, на которых по стенам висели картины, завернутые в газеты против запыления, и мастерит себе смертельную петлю. Лицо у него снова смеется страшной своей улыбкой, руки дрожат и трусятся невероятно.
— Африкан Петрович! — заплакал я. — Побойтесь бога, что вы хотите с собой сделать?
И с этими словами я накидываюсь на господина Чумина, и происходит у нас борьба. Он мне кусает пальцы, а я надавливаю ему коленом живот и что есть силы душу за горло. И так мы с ним катаемся по полу, то он меня одолевает, то я его. И чувствую я — старческие мои силы слабеют, и в глазах у меня пар, переходящий в туман.
Тогда я притворился мертвым и хорошо сделал, потому что иначе был бы мне конец. А тут он меня стукнул легонько и оставил и сам как будто успокоился. Шнурочки свои он забросил в угол, сел на кресло и заплакал, как дите. Мне его даже стало жалко. Какие речи он говорил в это время — я не помню, но между прочим отдельные слова он бросал такие:
— Кто же мне вернет мое сокровище?
И еще что-то подобное.
Потом он опять плакал горючими слезами, и тут у него открылся бред, как бы в жару. И говорил он мне про фронт, объяснял про контузию, отчего такая страшная улыбка портит ему лицо. А потом пошел плести лапти, сущую ерунду, про какие-то пряники, и тут я увидел, что он форменный помешанный. Пробыл я с ним целый день и вечер, и ночевать его в таком состоянии не оставил одного. И всю ночь он куролесил, и промаялись мы с ним этак в большой канители до утра.
А утром, когда пришли его заарестовать и не нашли в квартире, то сам я не пойму, как это получилось. Предполагаю, что он сиганул в окно и спустился по водосточной трубе, потому что в двери уйти он никак не мог. Я сам открывал вам, товарищ комиссар, а когда вы стучали, я своими глазами видал его, то есть господина Чумина, стоящего в дверях с револьвером.
Про то, что он был белый офицер у Деникина, знать ничего не знаю и ведать не ведаю. Говорю, как на духу. В мои годы быть сообщником — даже смешно это, тем более, я, как старший дворник, всю жизнь имевший касательство к полиции, могу понимать, что для власти законно, а что нет. Звезда у него на шлеме была красная, а если она подложная, то я не спец, чтобы их разбирать, какая настоящая, а какая липа.
Больше ничего по сему делу не знаю и показать не могу.
К сему
Ученый коневод
Сюда, на обширные просторы исторического Дикого поля, где когда-то гарцевали запорожские казаки, где проходили, укрываясь среди высоких трав, бесчисленные орды татар, пришел трудолюбивый человек и создал замечательное хозяйство с крупнейшим зоологическим парком.
В нем жили самые разнообразные породы птиц и животных, не подозревая, что они находятся в плену у человека. Вольеры охватывали огромнейшие площади земли. Пленники чувствовали себя в Эрании привольно. Человек насадил в степи южные растения, создав диким животным условия жизни, подобные тем, что были на их родине. И звери стали успешно плодиться и размножаться. Зубры, бизоны, зебры, дикие лошади, антилопы, маралы, сайги, джейраны, гну, страусы жили годами в Эрании, увеличивая свое потомство. На искусственных прудах гнездилась водоплавающая птица. В каналах плавали золотые рыбки.
Человек, создавший удивительный оазис в пустынной степи, не был ученым. Он был только любителем живой природы. Наследники его расширили и благоустроили заповедник.
Люди науки смогли в нем изучать животный и растительный мир. Среди них самым интересным и пытливым тружеником был ученый коневод Евстафий Павлович Пряхин. Сын конюха Стрелецкого государственного конного завода, он провел свое детство возле конюшен, где видел замечательных лошадей. На всю жизнь ему запомнился и полюбился конь сказочной красоты — Обеян Серебряный, за которым ухаживал его отец. Этот жеребец светло-серой серебристой масти, сын Обеяна, привезенного из Аравии на Стрелецкий завод, сыграл в судьбе Евстафия Павловича Пряхина огромную роль. Он завоевал сердце мальчугана.
Непьющий и старательный работяга, конюх Павел Пряхин возмечтал дать образование единственному сыну и открыть ему такую же дорогу в жизни, какую открывали своим детям состоятельные служащие завода. Он недоедал, недопивал, отказывал себе в самом необходимом, но смышленого мальчугана учил в гимназии, радуясь его пятеркам. Конюх Пряхин благополучно дотянул сына до пятого класса и довел бы, конечно, до последнего, если бы не скончался внезапно от холеры. Вдова, оставшись без всяких средств к существованию, не могла дальше учить сироту, но настойчивый юноша проявил неслыханное упорство и не бросил ученья. Гимназист шестого класса давал уроки, самостоятельно зарабатывая кусок хлеба, и закончил на казенный счет гимназию, получив за успехи заслуженную награду — золотую медаль. Страстная любовь к лошадям, зародившаяся с детских лет, привела юношу в Харьковский ветеринарный институт. Закончив его так же блистательно, он вернулся в родные края, на Стрелецкий конный завод, где его ждала трудная, требующая большой настойчивости и терпения работа по разведению высокопородных лошадей.
Молодому специалисту повезло: ему удалось вырастить жеребца высокого класса, производителя Свирепого. Он приходился внуком Обеяну Серебряному и, по единодушному мнению опытных людей, не уступал своему знаменитому деду. Но честолюбивого Евстафия Павловича мало устраивала такая оценка. Он мечтал создать жеребца-производителя, который превзошел бы не только Обеяна Серебряного. Пряхин продолжал искать комбинацию крови в заводном подборе, а когда не достиг намеченной цели, стал ездить в поисках лошадей для Стрелецкого конного завода не только по необъятной России, но и за ее пределами. Он участвовал в экспедиции княгини Щербатовой, проехавшей всю Аравию и оставившей потомству книгу об арабских лошадях. Однако счастье улыбнулось ему не в далекой чужеземной пустыне, где прославленные коневоды-бедуины выращивали знаменитых коней горячей крови, а на берегах Урала. В Оренбурге он встретился с молодым драгунским офицером, в пух и прах проигравшимся в карты. У незадачливого игрока уцелела только одна верховая лошадь — замечательный соловый жеребец Салтан ахалтекинской породы, стоивший большие тысячи. Стоимость его Пряхин наметанным глазом определил безошибочна. Он не стал интересоваться, какими путями из табунов эмира бухарского попала под седло молодого драгуна великолепная лошадь. Не торгуясь, Евстафий Павлович, заплатил за нее пятьсот рублей — сумму, которую офицер, не знавший даже приблизительной цены своему коню, запросил с Пряхина, чтобы покрыть свой карточный проигрыш.
Во время этой же поездки Евстафию Павловичу совершенно случайно посчастливилось за бесценок приобрести жеребенка дикой лошади Пржевальского. Произошло это так. Чтобы вызвать сенсацию на Нижегородской ярмарке, устроители всероссийского торжища решили привезти на Волгу шесть диких лошадей Пржевальского, этих редчайших животных, недавно обнаруженных в Джунгарии знаменитым русским путешественником. Но перегон через киргизские степи был организован плохо, лошади погибли, и только один жеребенок, не обозначенный в описи, уцелел. Вот его-то и купил у пьяного ремонтера Евстафий Павлович, а в Нижний на ярмарку вместо павших шести лошадей доставили их шкуры.