Гибель Светлейшего
Шрифт:
— Синяя конюшня, — тяжело вздохнул Полиенко.
— Покажи!
Увидев полосатых зеброидов, Остап Забира смягчился. Вот кони, так кони! Ого!
Командир приказал вывести их во двор. Подошли красноармейцы. Они с любопытством разглядывали диковинных животных.
— Добрые кони! — определил опытным взглядом Забира. — Под седлом как?
— Спроектируйте!
Остап попытался поймать зеброида, но полосатая лошадь ловко вывернулась и мигом сшибла его с ног. Красноармейцы весело загоготали. Забира поднялся, обозленный на конюха.
— Нарочно подстроил! Контра!
А Полиенко оправдывался ленивым голосом:
— Я же сказал, добрых коней нет, всех позабирали. Третий год война идет. Какие могут быть кони? Белые брали, зеленые брали, красные брали…
— А ты не офицер? — вдруг перебил, настораживаясь, Забира. — Белым гадам сочувствуешь? А?
— Зачем офицер? Да я же самый настоящий генерал. Неужели не видишь?
Шутки с Остапом Забирой были плохи. Через несколько минут Полиенко сидел под арестом в предбаннике, а в Эрании шел обыск. Забира искал оружие. Он почему-то рассчитывал найти пулемет — и совершенно случайно обнаружил в закрытом стойле Светлейшего.
Великолепная лошадь пленила сердце красного командира. Обыск был прекращен, и старший конюх Полиенко выпущен из предбанника на свободу.
Светлейший легко позволил себя оседлать. Забира вскочил в седло. Жеребец весело и покорно заржал, признав над собой власть нового хозяина.
Полиенко валялся в ногах, рвал на себе волосы, заливался слезами:
— Коневод меня повесит! Ей-богу, расстреляет! — вопил он, хватая командира за голенища. — Этот конь один на свете! Товарищ дорогой, смилуйтесь… Не троньте Светлейшего!
Забира сжалился над конюхом. Вынув из полевой сумки листок бумаги, он покрыл его крупными каракулями.
«Ученому коневоду товарищу Пряхину.
Конюха Полиенко не трожь за Светлейшего. Тому жеребцу произвел национализацию я, командир второго взвода третьего экскадрона 44 кавполка.
Отряд красноармейцев, покинув Эранию, двинулся на поиски Чумы. Старший конюх Полиенко как свалился замертво у дверей Синей конюшни, так и пролежал целый час. С большим трудом отлили его водой и привели в чувство.
Меморандум Эрании
На другое утро Евстафий Павлович Пряхин вместе с директором вернулся домой и узнал о несчастье, постигшем Эранию. Старик-коневод не стал ругать Полиенко — преданность конюха была ему хорошо известна. Вместе они растили жеребца, вместе ухаживали за ним и вместе мечтали увидеть от него замечательное потомство.
Выслушав печальный рассказ, конюха, Евстафий Павлович бессильно опустился на скамейку, стоявшую возле Синей конюшни. Он взглянул на голубое небо, и оно показалось ему черным. Старик расстегнул ворот рубашки и тяжело задышал, приложив ладонь к сердцу. И директор и Полиенко знали, что Евстафию Павловичу нельзя волноваться, но сейчас они меньше всего думали о его больном сердце. Они смотрели на смуглое, худощавое, заросшее, как у цыгана, черной курчавой бородой лицо и словно желали прочитать на нем мысли, тревожившие коневода. Но он молчал и только ощупывал впалую грудь ладонью. И Полиенко, видя, как страдает старик, и чувствуя свою вину, взмолился:
— Евстафий Павлович, ей-богу, Не виноват. Не давал! Силком увел. Вот цидульку дал, бугай окаянный.
Нахмурив густые, сросшиеся на переносице черны брови, Пряхин читал смятую бумажку, написанную куриным почерком. Наглый тон забировской расписки при вел его в бешенство.
— А не матрос он?
— Нет, кавалерист. Без обману. Как в стремя ногу вставил, я сразу увидал — старый солдат. Бурка на нем кавказская и шлем со звездой красной.
— Какой он из себя? Как выглядит?
— Долговязый… Здоровущий мужик… Чистый бугай. Рожа длинная, носатый… и подбородок у него большущий. Ручищи — во! Зверь, а не человек.
— Молодой?
— Не старый. Тридцати годов, пожалуй, не будет.
— Мы его найдем, — мрачнея, сказал Евстафий Павлович директору, — если только он расписку не дал фальшивую. Может, такого командира и в природе нет.
Коневод сознавал: каждая минута была дорога. Надо срочно догонять Забиру, пока конь еще цел.
— В какую сторону ушел отряд?
— Не знаю. Говорят, на Коромысловку, искать банду Чумы. Я без памяти был. Как увидел, что он угнал Светлейшего, так у меня и свет в глазах помутился.
— Скакать надо было сразу! — закричал Евстафий Павлович и, в исступлении сорвав с головы кожаную фуражку, швырнул ее на землю. — Догонять мерзавца! Изловить конокрада!
— А если телеграфировать командующему фронтом? — предложил директор. — Светлейший — единственный экземпляр в мире. Неужели командующий не поймет?
— Вы думаете, им сейчас до наших телеграмм? Пока разыщут этого негодяя, Светлейшего под ним подстрелят двадцать раз.
— А вы что предлагаете?
Коневод нервно теребил черную, без единого седого полоса, курчавую бороду.
— Телеграмма — телеграммой. Можно, разумеется, послать, если только примут. Я же немедленно выезжаю в погоню.
— Уважаемый Евстафий Павлович! — директор поймал коневода за пуговицу тужурки. — Это не погоня, а поиски потерянной иголки в стоге сена.
— Но вы поймите, что значит для России Светлейший! — крикнул коневод так громко, что голуби на Синей конюшне испуганно захлопали крыльями и перелетели на соседнюю крышу. — Я двадцать пять лет создавал это сокровище. Я отдал жизнь! Вы понимаете, жизнь!
Директор хорошо представлял, какая буря бушевала в душе Евстафия Павловича. Он знал истинную цену опытов Пряхина, знал настоящую цену Светлейшему. Любое государство уплатило бы за жеребца, уведенного Забирой, сотни тысяч рублей золотом. Но коневод был стар, у него больное сердце. Он ни за что не догонит Забиру, а если и догонит, то все равно не сумеет отнять коня. Пустая, опасная затея!