Гибельные боги

…И вновь оно, блаженное томление духа, знакомый трепет в пальцах, ощущение легкости и восторга… Я снова обуян Им, Божественным Духом, носившимся в первые дни творения над безвидной и пустой землей, вездесущим и всенаполняющим. Теперь он здесь, Дух Творения, его дыхание струится через меня, возносит и одухотворяет. Как некогда Предвечный творил миры Словом Своим, так ныне созидаю и я.

Но мне не дано творить миры, я создаю лишь новые вымыслы, чудесные иллюзии и диковинные фантасмагории…

Я — не Бог. Я — творец иллюзий.

Однако, куда же повести вас на этот раз? В современность? Ну, нет. В сером потопе пошлости, поглотившем изысканность, мало-помалу исчезло все утонченное. Век стандартных одежд, стандартных желаний и стандартных людей. Где филигранные стихи с оттенком эпикурейства, где художественное чутье, где страстный культ красоты, где хотя бы презрение к предрассудкам и ненасытность в наслаждениях? Нет, здесь творцу делать нечего. Но, может, древние Помпеи? Или средневековый Париж?

Нет. Пойдем туда, куда изначально ведут все пути! В Рим, хранилище картин и статуй, город Августа и Нерона, город кардинальских вилл и ветхих монастырей, и застанем его в век последней романтики, когда еще существовали чудаки, склонные к изучению необычных наук, ценители старины, изощренные циники и адепты черных искусств. Вернёмся туда, в век XIX…

Итак, 1856 год. Рим.

Дождь лил за окнами сплошной стеной, потом по крыше и подоконникам застучали горошины градин. Молния на миг оплела небо ртутной паутиной, и раскат грома сотряс виллу. Луиджи Горелли, тяжело дыша и держа ладонь на боку, где сильно кололо, торопливо спустился в холл, боясь пропустить долгожданный стук, хоть и не верил, что Винченцо Джустиниани сумеет добраться сюда в такую непогоду. Кто-то сказал, что живет он в Вермичино, но в последний раз его видели в Трастевере. Но даже если он и в Риме, верхом не поедет, а любой экипаж застрянет у Понте Систо, где ремонтируют кладку. Разве что проехать через Палатинский мост, да куда в такой град лошадей в объезд-то пускать?

Из спальни раздался душераздирающий крик, и камердинер содрогнулся, почувствовав, как сводит зубы. Мимо пробежала Доната, неся камфару, Горелли поморщился от резкого запаха, опустил глаза и вздохнул. Господин умирал в страшных муках, еще вчера на лице мессира Джанпаоло проступила печать чего-то нездешнего, страшного, и доктор Сильвано тоже сказал, что ночи графу не пережить. Но нет, обошлось, хоть до утра кричал, как на дыбе. Приходил падре Челестино, увы, господин даже исповедаться не смог, такие боли…

И то сказать, парализовало его сиятельство внезапно, неделю назад он немного навеселе вернулся со званого ужина графа Вирджилио Массерано, отослал слуг, и вдруг около двух пополуночи из столовой послышался звон разбитой посуды. Они с Донатой подоспели первыми и онемели от ужаса: граф лежал, распластавшись в луже крови посреди комнаты. Был вызван доктор, и пока господина переносили в спальню, выяснили, что на плитах — вино, видимо, его сиятельство выронил бутылку, да и поскользнулся на скользком полу. У всех отлегло от сердца, но тут появился врач и по симптомам определил апоплексический удар. У графа отнялись ноги, перекосило лицо, пропала речь. Потом он все же смог с трудом пробормотать несколько слов, приказав послать за Винченцо Джустиниани.

Луиджи не привык обсуждать господина, но не одобрял его. Нрав тот имел резкий, гневливый и несдержанный, часто творил непотребное, в церкви в последние годы не бывал даже на Рождество и Пасху, только богохульствовал, — и вот в последний день хватился. Но разве разгребешь в смертный час, что наворочено за годы? Мессир жил, словно считал себя бессмертным, а теперь вот стонет и уже в который раз молит позвать Винченцо. Да только где же разыскать в огромном городе того, кому сам же запретил переступать свой порог? И переступит ли мессир Джустиниани через обиду?

Нельзя сказать, чтобы все забыли его сиятельство. И ее светлость герцогиня Поланти, и баронесса Леркари, и граф Массерано по два раза на день посылают осведомляться о его здравии. И маркиз Чиньоло, и господин Пинелло-Лючиани, и многие господа ежедневно заезжают, иногда по три кареты у ворот стоят, да только не велено никого на порог пускать — его сиятельство твердит лишь о племяннике.

Доната снова появилась в прихожей.

— Не слышно?

Луиджи покачал головой. Экономка, обернувшись по сторонам, осторожно приблизилась.

— А ты молодого господина-то хорошо знаешь? Какой он? А то мессир Джанпаоло его иначе, чем негодяем, не называл.

Луиджи пожал плечами. Винченцо Джустиниани он видел только однажды, давно, и почти не запомнил. От него в доме остались несколько книг, какие-то словари и рукописи на непонятных языках, сегодня пылящихся на верхних полках библиотеки. Говорили, он вроде книги древние разбирать обучен. Причины же распри племянника с дядей Луиджи знал, тут уж, что и говорить, учудил мессир Гонтрано…

Луиджи замер. Во дворе послышался стук копыт, еще мгновение — и в новой вспышке молнии Луиджи разглядел во дворе всадника. Неужто приехал? Он кинулся к двери, торопливо отодвигая засовы, замешкался с замком и распахнул дверь в ту минуту, когда Винченцо Джустиниани оказался на пороге. Он вошел, стряхивая на мрамор пола мелкие градины с насквозь промокшего капюшона и оправляя влажные волосы. Луиджи поспешно закрыл дверь и в свете новой вспышки молнии разглядел вошедшего — бледное, суровое лицо, очень широкие плечи и совсем простую одежду — темные штаны и холщовую рубашку. Винченцо скинул плащ, стряхнув его на пол, отдал Луиджи, и бесстрастно спросил: