Гигиена убийцы
Шрифт:
— Хотелось бы пример.
— Да возьмите хотя бы сегодняшнее положение женщины.
— Как? Неужели вы феминист?
— Феминист, я? Да я ненавижу женщин еще пуще, чем мужчин.
— За что?
— Причин множество. Во-первых, они безобразны, — нет, правда, видели вы что-нибудь безобразнее женщины? Это надо додуматься — отрастить груди, бедра, об остальном я вообще молчу! Во-вторых, я ненавижу женщин за то, что они по природе своей жертвы. Мерзкое вообще племя — жертвы. Истребить бы его под корень, может быть, тогда наконец наступила бы спокойная жизнь, а жертвы тоже не остались бы в обиде, получив то, чего хотят, — мученический венец.
— Вы так ничего и не объяснили.
— Рассмотрим ситуацию, какой она была раньше: женщина ниже мужчины по определению — достаточно взглянуть и убедиться, как она безобразна. В прошлом не было места криводушию: от женщины не скрывали ее низшего положения и обращались с ней соответственно. Сегодня же все куда гнуснее: женщина по-прежнему ниже мужчины — она все так же безобразна, — но ей зачем-то рассказывают сказки о равенстве. Она, конечно, в это верит, поскольку еще и глупа. А между тем с ней продолжают обращаться как с низшим существом, и разница в зарплате — даже не главное тому свидетельство. Есть другие, куда более серьезные: женщины отстают от мужчин во всех областях, начиная с любви, — ничего удивительного при их уродстве, скудоумии и омерзительно стервозном нраве в придачу, который они по любому поводу показывают. Судите сами, до чего лжива система: внушать уродливой, глупой, злобной и непривлекательной рабыне, что она имеет те же шансы на старте, что и ее господин и повелитель, у которого их заведомо впятеро больше. Будь я женщиной, давно повесился бы.
— Надеюсь, вы понимаете, что кто-то может с вами не согласиться?
— «Понимаю» — не совсем уместное слово. Я не желаю понимать того, что является для меня личным оскорблением. Какие же доводы, кроме криводушия, вы можете привести против моих?
— Довод первый — мои вкусы. Я вовсе не нахожу женщин безобразными.
— Сочувствую, вкусы у вас извращенные.
— Женская грудь — это же красиво.
— Вы сами не понимаете, что сморозили. На глянцевой бумаге иллюстрированных журналов и то эти самочьи выпуклости смотрятся на грани приличий. Что же говорить о вымени, которое и показать-то зазорно, а ведь именно таковы груди у подавляющего большинства женщин? Фу!
— Это ваши вкусы. Кто-то может их не разделять.
— О да, можно и ветчину в мясной лавке находить красивой, никто не запрещает.
— Это разные вещи.
— Женское тело — то же мерзкое мясо. Иногда формы особенно безобразных женщин сравнивают с окороками — так я вам скажу, что все женщины — окорока, и только.
— Позвольте мне в таком случае спросить, а кто же вы?
— Гора сала. Разве не видно?
— А мужчин, стало быть, вы находите красивыми?
— Я этого не говорил. Мужчины обладают менее отталкивающей
— То есть красивых людей нет?
— Почему же, есть. Дети бывают красивы. Увы, недолго.
— Значит, детство вы считаете благословенным возрастом?
— Вы хоть слышали, что сейчас сказали? «Детство — благословенный возраст»!
— Это общее место, но это правда, разве нет?
— Конечно правда, осел! Но к чему говорить ее вслух? Все и так это знают.
— Я вижу, господин Тах, что вы — глубоко разочарованный человек.
— Вы только сейчас это поняли? Отдохните, юноша, такая напряженная работа мозга утомляет.
— Что же вас так сильно разочаровало?
— Все. Мир скверно устроен, вернее сказать, скверно устроена жизнь. Криводушие нашего времени еще и в том, что принято провозглашать обратное. Нет, вы слышите этот дружный восторженный визг: «Жизнь прекра-а-асна! Мы любим жизнь!» Я готов лезть на стенку от таких глупостей.
— Эти глупости, может быть, говорятся от души.
— Я тоже так думаю, и это еще хуже: значит, криводушие проникло всюду и люди верят в этот вздор. У них дерьмовая жизнь, дерьмовая работа, они живут в кошмарных дырах с отвратительными спутниками и пали так низко, что зовут это счастьем.
— За них можно только порадоваться, если они счастливы!
— Действительно, за них можно порадоваться.
— А для вас, господин Тах, — что для вас счастье?
— Небытие. Но у меня есть покой, это уже кое-что, — вернее сказать, был покой.
— И вы никогда не были счастливы?
Молчание.
— Должен ли я понимать, что вы были когда-то счастливы?.. Должен ли я понимать, что вы никогда не были счастливы?
— Помолчите, я думаю. Нет, я никогда не был счастлив.
— Это ужасно.
— Дать вам носовой платок?
— Даже когда были ребенком?
— Я никогда не был ребенком.
— Что вы хотите этим сказать?
— То, что сказал.
— Но вы же были когда-то маленьким?
— Маленьким — да, но ребенком не был. Я уже тогда был Претекстатом Тахом.
— В самом деле, о вашем детстве ничего не известно. Все ваши биографии о нем умалчивают.
— Естественно, потому что у меня не было детства.
— Но родители же у вас были.
— Гениальные догадки осеняют вас одна за другой, юноша.
— Чем занимались ваши родители?
— Ничем.
— Как это?
— Рантье. Состояние сколотили мои далекие предки.
— А еще потомки, кроме вас, были?
— Вы случайно не из налоговой инспекции?
— Нет, я только хотел узнать…
— Не суйтесь не в свое дело.
— Профессия журналиста, господин Тах, в том и состоит, чтобы соваться в чужие дела.
— Смените профессию.
— Ни за что. Я люблю свою работу.
— Бедный мальчик.
— Я задам вопрос иначе: расскажите мне о том периоде вашей жизни, когда вы были наиболее счастливы.
Молчание.
— Может быть, сформулировать вопрос по-другому?
— Вы меня что, за дурака принимаете? Что за игру вы затеяли? «Черный с белым не берите, да и нет не говорите» — так, что ли?
— Успокойтесь, я просто как могу делаю свою работу.
— Ну а я как могу делаю свою.
— Значит, для вас работа писателя — не отвечать на вопросы?
— Вот именно.
— А Сартр?
— Что — Сартр?
— Он-то ведь отвечал на вопросы.
— Ну и что?
— Это противоречит вашему определению.