Гигиена убийцы
Шрифт:
Писатель расхохотался. Его пухлые плечи заколыхались от смеха.
— Блестяще! До чего же вы забавны, мой друг.
— Должен ли я понимать, что вы опровергаете мое объяснение?
— По-моему, ваше объяснение само себя опровергает. Путать причину и следствие — это конек журналистов, но вы, право, всех перещеголяли. Так все поставили с ног на голову — с ума сойти! Вы говорите, что я ненавижу женщин, потому что ни одна не захотела иметь со мной дело, когда это я не захотел иметь дело ни с одной, по той простой причине, что я их ненавижу.
— Вы хотите убедить меня, что ненавидите их априори, без причины? Этого не может быть.
— Назовите мне что-нибудь из еды, что вы не любите.
— Вообще-то ската, но…
— Чем же вас обидел бедный скат?
— Скат меня ничем не обидел, он просто невкусный.
— Ну вот, наконец-то мы друг друга поняли. Женщины меня тоже ничем не обидели, просто я их терпеть не могу.
— Все же, господин Тах, это нельзя сравнивать. Что бы вы сказали, вздумай я сравнить вас с телячьим языком?
— Я был бы польщен: это объедение.
— А если серьезно?
— Я всегда серьезен. И это весьма прискорбно для вас, молодой человек, потому что, не будь я так серьезен, может быть, и не заметил бы, что наша беседа не в меру затянулась и что вы не заслуживаете такой щедрости с моей стороны.
— Почему же я ее не заслуживаю?
— Вы неблагодарная скотина и к тому же кривите душой.
— Я кривлю душой? Я? А вы сами?
— Наглец! Я всегда знал, что моя честность меня погубит. Мало того, что ее не замечают, так еще и выворачивают наизнанку — конечно, вы же в этом деле корифей, — и приписывают мне криводушие. К чему были все мои жертвы? Порой я думаю, если бы можно было начать жизнь сызнова, я поставил бы на карту криводушия, чтобы пожить наконец в комфорте и почете. Но вот смотрю я на вас и думаю: до чего же противно, и радуюсь, что не стал таким, как вы, хоть этим и обрек себя на одиночество. Лучше быть одному, чем купаться с вами в грязи. Жизнь у меня поганая, но я не променял бы ее на вашу. А теперь ступайте: я закончил тираду, проявите же чувство мизансцены, сумейте уйти вовремя.
В кафе напротив после рассказа журналиста споры вспыхнули с новой силой.
— Позволяет ли нам профессиональная этика продолжать интервью в сложившейся ситуации?
— Надо быть лицемерами, чтобы говорить об этике в нашей профессии, сказал бы Тах.
— Сказал бы, как пить дать, но он все-таки не папа римский. Он поливает нас грязью, а мы утирайся?
— Беда в том, что он где-то прав.
— Ну вот, готово дело, и вы купились на его фокусы. Нет, мне очень жаль, но я потерял к нему уважение. Для него нет ничего святого.
— Правильно он говорил: неблагодарная ты скотина. Он дал тебе в руки такую конфетку, а ты вместо «спасибо» его, видите ли, презираешь.
— Нет, ты что, не слышал, каких гадостей он мне наговорил?
— Слышал, а как же. В принципе можно понять, почему ты бесишься.
— Скорей бы подошла твоя очередь. Вот тогда посмеемся.
— Это
— А как он отзывается о женщинах, вы слышали?
— Вообще-то доля правды в его словах есть.
— Как вам не стыдно? Слава богу, среди нас нет ни одной женщины. Кстати, кто идет завтра?
— Темная лошадка. Даже не зашел сюда познакомиться.
— А на кого он работает?
— Никто не знает.
— Не забудь, что Гравелен просит у всех копии записей. Надо его уважить.
— Святой человек. Сколько лет он работает у Таха? Наверно, и ему иной раз круто приходится.
— Да, но работать у гения — это, должно быть, нечто.
— Как же, на гения все спишется!
— А зачем, собственно, Гравелену слушать записи?
— Хочет лучше узнать своего мучителя. Я его понимаю.
— Интересно, как ему удается выносить пузана?
— Не смей так называть Таха! Ты забыл, кто он такой?
— Для меня Таха больше не существует. Отныне он пузан, и только. Встречаться с писателями — последнее дело.
— Кто вы? Какого черта вы здесь делаете?
— Сегодня восемнадцатое января, господин Тах, мне было назначено на этот день.
— Разве ваши коллеги не сказали вам, что…
— Я не встречалась с этими людьми, я не имею с ними ничего общего.
— Это говорит в вашу пользу. Но вас должны были предупредить.
— Ваш секретарь, господин Гравелен, дал мне вчера прослушать записи. Так что я в курсе.
— Вы знаете мое мнение о вас и все же пришли?
— Да.
— Что ж, браво. Это смелый шаг. А теперь уходите.
— Нет.
— Ваш подвиг совершен. Чего вы еще хотите? Чтобы я выдал вам письменное свидетельство?
— Нет, господин Тах, я хочу с вами поговорить.
— Послушайте, это очень смешно, но моему терпению есть предел. Пошутили и хватит, убирайтесь вон.
— Ни за что. Я получила разрешение на встречу с вами от господина Гравелена и имею те же права, что и другие журналисты. Я никуда не уйду.
— Гравелен — предатель. Я же велел ему посылать подальше женские журналы.
— Я работаю не в женском журнале.
— Как? В мужские издания теперь принимают бабьё?
— Это давно не новость, господин Тах.
— Черт побери! Что же дальше будет — сегодня бабы, а завтра? Того и гляди, начнут принимать на работу негров, арабов, иракцев!
— И это я слышу от лауреата Нобелевской премии?
— По литературе, а не Нобелевской премии мира, слава богу.
— Действительно, слава богу.
— Мадам изволит острить?
— Мадемуазель.
— Мадемуазель? Ничего удивительного, с виду-то вы неказисты. И вдобавок назойливы! Понятно, что на вас никто не женился.
— Вы отстали от жизни на три войны, господин Тах. В наше время для женщины вполне естественно желание сохранить свободу.
— Скажите, пожалуйста! Признайтесь лучше, что не нашлось желающих на вас запрыгнуть.