Гилгул
Шрифт:
— Вот и умница. И правильно. Ну ее, книгу эту, к бесу. Было бы из-за чего расстраиваться, — Андрей улыбнулся. — Все. Побежал. Значит, до завтра. — Саша покачал головой. — Да, а реланиум ты все-таки прими. Не помешает.
— Обязательно.
— Давай. Все. Саша закрыл за приятелем дверь, заперся на все замки, прошел в комнату, тяжело сел на кровать, огляделся. Он ощущал странную апатию. Хотелось лечь и лежать, неподвижно, как труп. Стало быть, из-за книги вся эта бодяга? Нет, не из-за книги. Если бы из-за книги, Потрошитель не стал бы отдавать ее Саше. Кстати, а зачем вообще он ее отдал? Судя по словам Андрея, цены «Благовествование» немалой. Вот если бы Потрошитель хотел заполучить книгу, тогда да. А отдал зачем? Кто же его знает? Саша упал поперек кровати, закрыл лицо руками, вздохнул.
«Когда он сказал, что собираются сделать старейшие, к чему призывают, когда гордо испросил разрешения, Аннон промолчал. Не потому, что ничего не почувствовал, а потому, что ему захотелось умереть. Выйти за ворота, к иегудейским воинам, отдать себя в их руки, пройти под свист плетей и насмешливое покрикивание всадников до Иевус-Селима и умереть на глазах у сотен за стенами Скиньи, плеснув кровь свою на жертвенник всесожжения под ножом Верховного жреца Иегудеи Авиафара. Адраазар же поджал губы и задумчиво посмотрел на старика. Тот стоял, гордо подняв голову, глядя в некую точку над высоким царским троном, куда-то за стены храма, за горизонт, туда, откуда должно было прийти солнце, их солнце, солнце их Бога, Бога света и радости, милосердия и справедливости, Бога, улыбающегося своим детям, Бога, любящего их.
— Скажи, старик, — спросил Адраазар негромко. — Ты не боишься?
— Чего? — тот усмехнулся.
— Смерти, — Адраазар прищурился. — И гнева Господнего.
— Ты — пришлец, Царь Сувский, и многого не понимаешь. Хотя народ Раббата благодарен, что твои воины сражались за него. Я попытаюсь объяснить тебе. — Старик безбоязненно взял Адраазара за руку, подвел к балкону и отдернул полог. — Посмотри, Царь Сувский. Это был прекраснейший город под оком Господа нашего. Аммонитяне никогда не желали никому смерти и никогда не вели несправедливых войн. — Адраазар смотрел сквозь голубоватую лунную пелену на светящиеся окна домов, на высящийся над городом храм, на стены, по которым размеренно двигались огни факелов. — Что осталось от нашего города? Сады вырублены. В театрах — солдаты и кони. Наши дети и внуки умирают от голода. — Старик помолчал несколько секунд, затем добавил: — Раббату никогда уже не стать прежним. Таким, каким помним его мы, старики. На этот город легла печать проклятия Царя Дэефета. В нем поселился страх, которым отравлен народ иегудейский. Разве смерть страшнее? — Адраазар продолжал смотреть на город. — Всего год назад Раббат утопал в зелени садов. Теперь их вырубили, чтобы сделать древки для стрел. Мы разбираем каменные стены театров, чтобы получить снаряды для пращников. Мы собрали все женские украшения и посуду, чтобы медники отлили из них наконечники для стрел и копий. В Раббате не осталось ни единой нетронутой постройки, кроме храмов. Мы сражаемся не ради города, Раббата больше нет. — И, обернувшись к Аннону, добавил: — И даже не ради тебя, мой Царь. Но ради Господа нашего. Мы не ропщем из-за того, что в городе стоит четыре легиона арамейских воинов, — хотя для отражения иегудейских атак вполне хватило бы и десяти аммонитянских когорт, а наши дети и жены уже шатаются от слабости. Потому что мы знаем: вы тоже деретесь не ради славы или военной добычи, но ради Господа. С начала войны прошло девять месяцев. Я не знаю ни одного случая, когда бы осада продолжалась так долго. Видно, Дэефет решил показать всем, что случается с теми, кто не принимает в сердце свое его Господина, Га-Шема. — Старик наклонился к Адраазару и прошептал: — Я боюсь смерти, Царь Сувский. Может быть, даже больше, чем ты. К старости учишься по достоинству ценить каждый прожитый день. Но… — голос его окреп, — если наш город до сих пор не пал, значит, так угодно Господу. И мы, дети Его, должны сделать все, чтобы Раббат не сдался на милость царя-убийцы. По-твоему, наше решение заслуживает гнева Господнего?
— Прости, — Адраазар коснулся широкой ладонью сухого плеча старика. — Я сказал не подумав. Вы приняли очень мужественное решение, но, боюсь, оно не спасет Раббат от разрушения. Старик выпрямился, и глаза его сверкнули благородным негодованием.
— Ты все еще не понял, пришлец, — громко воскликнул он. — Если Раббат простоит лишний месяц — это уже очень много! Пусть народы Палестины увидят, что даже все силы Царя Иегудейского не могут сломить нас. Но… — Он посмотрел Адраазару в глаза. — Ты, Царь Сувский, и ты, — старик повернулся к Аннону, — мой Царь, должны теперь же дать мне слово перед Господом.
— Какое слово, старик? — спросил Адраазар, в то время как Аннон молча вперился взглядом в старейшину.
— Мы кормили твоих солдат, забирая у своих жен и детей, — ответил ему тот. — Ты, мой Царь, не услышал от нас ни одного упрека за эти долгие месяцы. Теперь же, перед ликом Господа, я хочу, чтобы вы оба поклялись. Ты, мой Царь, что не отдашь Раббат Царю Иегудейскому. Ты, Царь Сувы, что останешься верен моему Господину. Что твои воины станут сражаться за него и за наших детей и, если понадобится, отдадут за них свои жизни.
— Ты знаешь, что требовать, старик, — после долгой тяжелой паузы ответил Адраазар.
— Я клянусь тебе в том, что Раббат никогда не сдастся на милость Дэефета, — Аннон поднялся с трона. — Но не требуй клятвы от арамея. Не заставляй брать на душу грех клятвопреступления.
— Разве ты помышлял о бегстве, Царь Сувы? — удивленно вздернул седые брови старик, и на остро обтянутых кожей скулах перекатились желваки. — Разве арамеи забыли о том, что такое честь? Адраазар несколько секунд смотрел на него, затем вдруг опустился на колено и склонил голову.
— Жив Господь‹$FЗдесь аналог слова „клянусь“.›! Я буду драться с иегудеями, пока Он не призовет меня к себе. И верь, я не сделаю твоему Господину зла. А еще я возьму клятву со всех своих подданных, до последнего пастуха, что и они станут преследовать сынов колена Израильского до тех пор, пока последний из иегудеев не сойдет в землю. Это самое малое, что я могу сделать для вас, уходящих, и для Господа, принимающего ваши души.
— Замолчи! — вдруг рявкнул страшно Аннон. На лице его было написано бешенство. — Замолчи, Царь Сувы! Ты сам не ведаешь, что говоришь! Эти люди, — он указал на старика, — хотят умереть не ради того, чтобы умер Дэефет, а с ним колено Израилево! Они призывают смерть ради того, чтобы свет Господа воссиял над миром!!!
— Это одно и то же! — воскликнул Адраазар, поднимаясь. Весь вид его говорил о том, что ему нанесено тяжелейшее оскорбление. — Царь Иегудейский сеет страх и требует поклонения Га-Шему. Убей Дэефета и тех, кто поклоняется его Господину, и вернешь остальным возможность верить в твоего Бога!
— Аммонитяне не сеют смерть ради смерти! — выкрикнул Аннон. — Пойми же! Смертью эти старики попирают смерть! Это семя любви, а не ненависти! Жизни, рождающейся из смерти!
— Ты говоришь, как наивный пастух, а не как Царь, — вспыхнул Адраазар. — Это не слова воина!
— Ты говоришь, как Царь Иегудейский, но не как арамей! Я призываю не к войне! — ответил ему запальчиво Аннон. — Аммонитяне хотят Добра, но не Зла!
— Невозможно желать Добра, не уничтожив Зло!
— Невозможно желать Добра уничтожая!
— За Господа надо драться! Только смерть иноверцев приведет остальных к истине!
— Ради моего Господа не надо убивать! В моего Господа надо верить! Мой Господь любит своих детей и не желает их гибели! И только любовь приведет остальных к истине, но не смерть! Адраазар замолчал. Не меньше минуты он смотрел на Аннона, затем покачал головой.
— Мне жаль, если ты действительно так считаешь, Царь Аммонитянский. Тебе не справиться с Дэефетом. Ты погубишь себя. Ты погубишь свой народ. Через десять лет уже никто и не вспомнит о том, ради чего умерли благородные аммонитяне. Через пятнадцать — никто не вспомнит о тебе. А через двадцать все забудут о твоем любящем Боге! А вот Дэефета будут помнить вечность. И именно потому, что ради своего Га-Шема он уничтожает без всякой жалости легионы легионов, легионы оставшихся поклонятся Га-Шему и примут его в сердце своем!