Гимназистка. Под тенью белой лисы
Шрифт:
— Вот как? Поручик Хомяков? И почему я не удивлён? Экая вы героическая парочка. Значит, вы, Елизавета Дмитриевна хотите, чтобы я поговорил с Фаиной Алексеевной и склонил её к принятию вашего выбора?
— Именно так. А ещё я бы хотела попросить, чтобы Николая Петровича перевели в вашу охрану.
Наверное, голос невольно дрогнул при мысли об Ольге Александровне, потому что Львов неожиданно хитро улыбнулся и спросил:
— Ревнуете?
— Ревную, — подтвердила я очевидное и почувствовала, как шерсть на моей рыси встаёт дыбом в желании защитить своё, а лисица неожиданно
Со стороны двери раздалось невнятное: «Да что они все нашли в этом Хомякове?», но тон был уже куда более спокойный, значит, просьбу я озвучила правильную и Соболева перестала видеть во мне врага хотя бы временно. Львов тоже услышал слова Софии Данииловны и опять недовольно дёрнул ухом, словно там засела навязчивая муха. Похоже, в выборе невесты ему родители предоставили свободы ничуть не больше, чем мне — княгиня Рысьина перед побегом. Страшно подумать, что из себя представляли остальные кандидатки, если эта оказалась наименьшим из зол.
— Хорошо, Елизавета Дмитриевна, посодействую, тем более что Николай Петрович, как и вы, отказался выбирать награду, а службу у Ольги Александровны таковой точно не назовёшь.
Львов развернулся и вышел. Благодарности я ему лепетала уже в спину, но он лишь наклонил голову, показывая, что услышал и принял. Высокие гости двинулись дальше. Соколова же, судя по его громким воплям, потащили совсем не на экскурсию по университету. А я осталась одна. Казалось бы, можно спокойно посидеть над книгой, но что-то мешало погрузиться в чтение. Какая-то мысль билась на краю сознания, никак не позволяя отвлечься, но и понять, что я упустила, тоже не выходило.
Конец моим мучениям положил Тимофеев, вернувшийся в лабораторию после проводов высокого гостя.
— Ну вы и учудили, Елизавета Дмитриевна, — с порога сказал он.
— Я случайно упала, — честно призналась я. — И очень испугалась.
— По вам это было не слишком заметно. Ваша сцена с Софией Даниловной, знаете ли, была очень некрасивой.
Я всполошилась, что он меня может выставить из лаборатории насовсем, и быстро сказала:
— Я испугалась, сильно ударилась и мало чего понимала. Разве можно меня винить? К тому же я ни слова не сказала об увлечении Соколова антиправительственными заговорами. А то получится, что мы знали и промолчали.
Тимофеев вздохнул.
— Вздорный он человечек, но в некоторых вопросах настоящий талант, — проворчал он. — Правда, теперь таланту этому расцветать придётся где-нибудь на периферии, и только после отбывания срока.
— Срок за шутку?
Я поначалу удивилась, но вдруг подумала, что в характере Соколова было перепутать свёртки и взять не тот, а свёрток с бомбой вполне может ждать своего часа где-то в укромном месте. И я бы очень не хотела в этот час пересечься с аспирантом или с кем-нибудь из его товарищей. Судя по тому, что Тимофеев мне ничего не ответил, он тоже сильно сомневался в том, что аспирант хотел лишь пошутить.
— Вы говорили, Филипп Георгиевич, что исследования моего деда до сих пор не повторили, — сказала я, лишь бы перевести разговор на другую тему и прервать нехорошее молчание. — Что вы имели в виду?
— У него была прекрасная методика встраивания лечебного артефакта в тело пациента, — принял подачу Тимофеев.
— А зачем встраивать? — удивилась я. — Насколько я понимаю, достаточно простого контакта с кожей.
— Неправильно понимаете, Елизавета Дмитриевна, — ехидно ответил Тимофеев, явно садясь на своего любимого конька. — Если артефакт встраивать, и не просто так, а правильно, то работать он будет куда эффективнее. Тоньше настройка. Меньше потери магической энергии. Потерять, опять же, артефакт невозможно.
— Но если это такое полезное направление, почему за столько лет не нашли методику встраивания? — удивилась я.
— С чего вы взяли, Елизавета Дмитриевна, что не нашли? — усмехнулся Тимофеев. — Извиняет вас лишь то, что вы слишком далеки пока от целительства. Методики существовали и до вашего деда, возникали и после. Так что мы встраивали, встраиваем и будем встраивать.
Он лихо подмигнул.
— Но чем принципиально отличается методика моего деда? — продолжила я допытываться. — Или вы сказали так цесаревичу для красного словца?
— Что вы, Елизавета Дмитриевна? — удивился Тимофеев. — Методика Седых действительно была уникальной, передать он её не успел, потому что говорил, что хочет сначала довести до ума, а уж потом выносить на суд общественности. Но, увы, получилось как получилось.
Он грустно развёл руками.
— Вы так и не ответили на вопрос про принципиальное отличие от других методик, — напомнила я.
— Разве? — удивился он. — Артефакты, встроенные по его методике, становились частью тела пациента, понимаете? Их никак нельзя было обнаружить даже на аурном плане, и тем не менее они работали так, как надо. До сих пор есть пациенты, которые ходят с артефактами Седых и в других не нуждаются.
Он продолжал ещё что-то говорить, но я уже не слушала, потому что поняла, где находится артефакт, за которым все охотятся. Но понимание не делало меня ни на йоту счастливее, потому что мало знать, где лежит, надо ещё уметь достать.
— Филипп Георгиевич, — прервала я Тимофеева, который вовсю продолжал изливать на меня сожаления о целом пласте знаний, ушедшем с моим дедом, — наверное, можно понять, как их встраивать, если извлечь. Вы же извлекаете артефакты?
— Помилуйте, Елизавета Дмитриевна, зачем извлекать работающие артефакты, подвергая тем самым жизнь пациента опасности?
— А профилактические работы? Неужели никто не проверяет, не дают ли артефакты сбой?
— Елизавета Дмитриевна, такие артефакты перестают работать только со смертью носителя, — торжественно сказал Тимофеев. — Это раз. А два. Даже если бы мы захотели извлечь артефакт, вживлённый Седых, мы бы не смоги этого сделать.
— Почему? — удивилась я, холодея от нехороших предчувствий.
— Потому что обычными методами его невозможно найти. Он есть, но его как бы нет. Я подозреваю, что использовался авторский вариант пространственного кармана, но чтобы обнаружить вход в него, нужно понимать методику Седых, а это пока никому не удалось.