Гипнотизер
Шрифт:
— Признаюсь честно, я не нахожу слов.
— Полицейский комиссар тоже не нашел.
Филипп жестом указал мне на расшитую цветочками козетку. Он откровенно признался, что с гибелью Людовика его финансовое положение отнюдь не ухудшилось, а, напротив, улучшилось, о чем не замедлил ему напомнить и Альбер Жоффе, полицейский комиссар.
— К сожалению, еще нет ни малейших указаний на то, кем мог быть убийца. Но вообрази себе: я до сих пор так и остаюсь главным подозреваемым! Этот детина-комиссар приставил ко мне своего шпика, который фиксирует все мои передвижения и теоретически вправе даже посадить меня под домашний арест. Тебе наверняка
— В точку.
Мы рассмеялись, только смех получился натужный, и мы оба это отлично понимали. Очень странным показалось мне и то, что Филипп, похоже, и не пытался развеять подозрения комиссара, даже напротив, находил их вполне обоснованными. Он решил сменить тему, пообещав как-нибудь рассказать мне о происхождении полотен, пока лакей сервировал нам кофе, торт и шоколад на чайном столике на колесиках.
— Тебе непременно надо попробовать торта. Он в семь слоев, и каждый — чудо света. Ах, этот Дебове — просто святой. Шоколадный гений! И к тому же истинный филантроп. Загляни к нему! Рю Сен-Пер, 26! Передашь привет от меня и попробуешь его знаменитый шоколад «Амбра». Донимают ли тебя навязчивые идеи, или же ты притомился, бегая по сомнительной репутации заведениям, обещаю, ты обнаружишь в себе совершенно удивительные вещи! Суммирую: шоколад для меня, кофе — для тебя.
Дождавшись, пока ему нальют кофе, Филипп нарочито темпераментно ухватил чашку, будто участвовал в комедийном представлении. После этого он, чуть пригубив напиток, некоторое время смаковал его, а после первого внушительного глотка блаженно заурчал. И почти шепотом продолжил:
— Барон Филипп — эксперт по части кухни и настоящий гурман, Петрус. Говорю тебе, у меня слюнки текут, будто у новорожденного, мой желудок истекает соком.
— Мой отец сказал бы по этому поводу: гурманами не рождаются, гурманами становятся. Ты — барон, ты можешь себе это позволить. Хотя, если бы мы с тобой посоревновались по части обжорства, ты наверняка лопнул бы раньше меня. Не забывай, я уже третий год рыщу по Парижу в поисках уголков чревоугодия. Не зря же утверждает Брилла-Саварен: судьба нации зависит от того, как она относится к еде, а изобретение нового блюда ничуть не менее важно для всеобщего блага, чем открытие новой звезды. Но — пусть даже тебе об этом не очень приятно говорить: полицейский комиссар Жоффе попытается проверить твое алиби. В противном случае сидеть тебе в одиночке, как выпало мне.
— Все-то ты знаешь, хитрюга доктор Псих.
Бравады Филиппа как не бывало. Как случается с сангвиниками-пьяницами, его голубые глаза затуманились, даже светлые вьющиеся волосы вдруг уподобились впопыхах нацепленному парику. Молниеносное перевоплощение отразилось и на его физиономии: еще пару мгновений назад округлые черты сейчас окаменели, чувственные полные губы превратились в узкие полоски.
— Боже, что я тут несу?! Извини, я задел тебя.
— Ну что ты — я просто хочу знать, откуда тебе известно о моем алиби.
— Не выдумывай, Филипп! Это просто умозрительная логика!
— Хорошо, но к чему комедия, которую разыгрывает со мной этот Жоффе? Ты совершенно нрав. У меня есть алиби. Хотя, правда, не помню, чтобы я ему предъявлял его. Меня бесит, что я позволил вовлечь себя в нелепую игру со шпиком. Господи, куда подевалась моя гордость?
Филипп снова слегка запутался.
— Вероятно, все дело в моей профессии, это она
— А если бы я в тот вечер ушел?
— При всем моем уважении к вашей с братом прислуге могу сказать следующее: они давали показания под страхом. Твоя квартира — это квартира и не более того, и уж никак не дворец. Просто взять да и исчезнуть незаметно, потом вновь появиться и скоренько укокошить родного братца… знаешь, Филипп… нет, такого просто быть не может. Но теперь о другом — завтра Мария Тереза дает концерт. Нам, наверное, стоит заехать за ней после выступления, как считаешь?
— Нам? Нам двоим?
Тут настроение Филиппа упало до нуля. Он насупился, помрачнел. Я готов был к припадку ревности, но Филипп преподнес мне самый настоящий истерический припадок. Не выбирая выражений, он заявил, что, хотя и не может запретить мне приехать в консерваторию, однако воспрещает навязывать свое общество Марии Терезе и вообще всячески досаждать ей. Я заставил себя спокойно допить кофе, однако в мыслях моих царил хаос. Если Филипп уже сейчас буквально сгорает от ревности к Марии Терезе, что же будет с ним, когда он узнает о моем недавнем визите к ней? «Может, взять да и выложить ему все без остатка? — подумал я. — В конце концов, у нас с ней уже до поцелуев дело дошло».
Но я так и не произнес ни слова, и мой внутренний голос пытался убедить меня, что Мария Тереза, знай она мои мысли, сочла бы меня глупым и недоразвитым мечтателем. Подумав, я вынужден был признать: эта женщина еще долго будет взвешивать мои и Филиппа достоинства и недостатки, пока сделает выбор в пользу кого-то одного из нас — независимо от того, какими бы романтичными ни казались наши спорадические встречи с ней.
— Ты верно говоришь, Филипп, — слушать ее ты мне не запретишь. Но я готов и еще на один шаг — пусть уж она сама решает, досаждаю я ей или же нет. Уж не думаешь ли ты, что я в этой игре — пес, а ты мой хозяин?
— Игре? Ты низкий и…
— Пожалуйста, не выходи из себя.
Филиппу, похоже, было все равно. Схватившись за лацканы моего сюртука, он попытался приподнять меня. Глупо, по мне отчего-то пришла на ум схватка с ризеншнауцером, и воспоминание об этом придало стойкости и хладнокровия, что и позволило воспользоваться даром, которым обладал мой взгляд. Моим главным средством обороны стали взор и заключенная в нем сила.
«Пусти меня!» — несколько раз мысленно повторил я.
Хватило нескольких команд, и Филипп уже не выглядел столь решительным. Хватка ослабла.
— Ты и правда способен одурить кого угодно, чертов маг, — хрипло выдавил он, невольно разглаживая измятые лацканы.
Будто тигр в клетке, стал он метаться по гостиной, или, если желаете, по своей картинной галерее. Руки его то сжимались в кулаки, то вновь безвольно повисали. Вдруг замерев на месте, барон медленно повернулся ко мне и издевательски прошипел:
— Ее тебе своими проникновенными взорами не пронять!
Мне стало жарко от накатившей волны ярости, по тут Филипп заговорил нормальным голосом: да, он ревнивец, ничего не попишешь, только все это ерунда — ревность, по его мнению, не порок, а скорее добродетель. Вот поэтому он и считает гибель брата избавлением.