Гиппопотам
Шрифт:
– Саймон зашел сюда перед утренней прогулкой и заметил, что она корма не берет, по стойлу кружит и в слюне у нее кровь.
– Но ведь вчера с ней все было в порядке, правильно?
– Вчерась, леди Энн, с ней все было путем. (Джейн, дорогая, прости мне эти попытки передать диалог. Проба сил.) С выгона она такая задорная воротилася.
– О господи, как по-вашему, что это может быть?
– Саймон не уверен, но токо он побаивается, может, она крестовником потравилась или у ей сенная лихорадка.
– О господи, надеюсь, он ошибается. Если бы причина была в крестовнике,
– Саймон говорит, леди Энн, что может оно и сразу.
Интересно, кто у них тут главный спец, подивился я, Саймон или этот профессионал на жалованье? Это он, наверное, пытается ответственность с себя свалить. Если бы лошадь вдруг взбесилась и всех перекусала, виноватым оказался бы мастер Саймон, а не конюх.
Дэви погладил лошадь по морде и нежно подул ей в нос.
– Интересно, – сказал он, открывая дверь стойла, – а если…
– НЕТ, Дэви! Нет! – завопила Энни. – Уходи оттуда, немедленно!
Дэвид вылетел из двери точно током ударенный. Табби благоразумно смотрел в сторону, я же счел дозволительным вытаращить глаза.
– Прости, дорогой, я не хотела кричать на тебя. – Энн, оправлявшаяся от своей странной вспышки, отрывисто дышала через ноздри, совсем как ее кобылица. – Больные лошади бывают очень опасными. Очень неуравновешенными.
Дэвид был багров от разочарования – или смущения, или страха, или гнева, или еще чего.
– Сирень знает меня не хуже прочих… – выдавил он.
Энни уже полностью овладела собой, теперь ей важно было показать мне и Табби, что все замечательно.
– Я знаю, дорогой, знаю. Но пока нам не известно, что с ней такое, а значит, существует опасность заражения. Понимаешь, есть много болезней, которые человек может подхватить от лошади.
– Да когда я в последний раз хоть что-то подхватывал? – спросил Дэвид.
Энни живо обернулась ко мне:
– Я через полчаса еду в Норидж, повидаться с дантистом. – Может, поедете со мной, оба? Дэвид показал бы тебе достопримечательности.
Я уселся рядом с Энн на переднее сиденье «рендровера»; притихший – если не надувшийся – Дэвид расположился сзади.
– Завтра возвращаются близнецы, – сказала Энн. – Агнус с Дианой уезжают в отпуск.
– А как же Эдвард?
– Он всю зиму и весну проходил новый курс лечения астмы. До сих пор никаких причин для тревоги у нас не было, вот мы и решили рискнуть и забрать его домой. Если все начнется заново, придется что-то придумывать. Марго говорила мне об одном месте в Швейцарии. Я страшно по ним соскучилась.
Она удивила весь белый свет и себя, когда в сорок восемь лет забеременела близнецами. Мне они запомнились восемнадцатимесячными шариками – с Рождества 88-го, в которое я последний раз приезжал в Суэффорд.
– Им уже около пяти, по-моему?
– Еще одна причина, чтобы вернуть их домой. До дня рождения осталось всего две недели.
Когда Энн высадила нас неподалеку от центра города и укатила к дантисту, Дэвид воспрянул духом.
– Знаете, чем интересен Норидж? – спросил он, едва мы ступили на тротуар.
Собственно говоря, я сомневался, что в этом городе вообще есть что-либо интересное, – если не считать расстояния, отделяющего его от Лондона, – однако продемонстрировал ожидаемое неведение.
– В Норидже ровно пятьдесят две церкви и триста шестьдесят пять пабов.
– Да что ты?
– Так говорят. Это означает, что человек может в течение года каждый вечер напиваться в новом баре, а каждую неделю раскаиваться в этом у нового алтаря.
Стало быть, шансы у нас были довольно приятные – шесть к одному, – шансы на то, что паб подвернется раньше, чем церковь. Но вероятность, похоже, взяла в этот день отгул, поскольку Дэви привел меня прямиком на соборную площадь, дабы я полюбовался арочными контрфорсами и исключительными пропорциями восточной апсиды огромного собора. Арочные контрфорсы и апсида какой-нибудь огромной барменши обладали для меня притягательностью бесконечно большей, однако я не стал противиться Дэви. Я пробормотал, что, по всей вероятности, лет уж двадцать как не бывал в кафедральном соборе. Запах камня, странное совершенство атмосферы и температуры – ни холодной, ни теплой, ни сухой, ни влажной – вот общая особенность всех норманнских и готических церковных интерьеров, много способствующая ощущению таинственности и величия, которое пробуждают эти сооружения. То есть это он так говорит.
Дэвид отвел меня на галерею, показать геральдические фигуры рода, к которому принадлежит его мать.
– А как по-твоему, где могут быть записаны предки твоего отца? – спросил я.
– В Библии, наверное.
– Тебе приятно, что ты принадлежишь к семени Авраамову?
– Вы же знаете, по одному только отцу человек евреем не считается.
– Да вроде бы так.
– Беда евреев в том, – сказал Дэвид, устраиваясь на маленьком выступе арочного окна, глядевшего на центральную лужайку храмового дворика, – что они лишены чувства природы. Все только города и дела.
– Это ты о евреях вообще или об одном еврее в частности?
– Ну, по-моему, папе сельская жизнь нравится сильнее, чем большинству из них, а вы как думаете?
Я думал, что он может себе это позволить. Истолковав мое молчание в сторону несогласия, Дэвид скрестил на груди руки и ненадолго задумался.
– Вы не хотите присесть? – спросил он наконец.
– Тебе действительно хочется это знать?
– Да, – удивленно ответил он.
– Причина, по которой я стою, – сообщил я, – в том, что я в последнее время вырастил пышный и сочный урожай почечуя.
– Почечуя?
– Ты, надо полагать, слыхал о геморроидальных шишках?
– А, о геморрое. Да. Папу он тоже донимает. Папа обзавелся мазью и такой лопаточкой для нее. Я их видел в шкафчике в ванной. Он говорит, что рано или поздно и меня ожидает то же самое, потому что геморрой – это вечное проклятие евреев. Геморрой да еще матери. А от чего он бывает?
– Он бывает от возраста и от сидячего образа жизни. Единственное, что способно его излечить, это ланцет хирурга. Но такое лечение будет похуже самой болезни.