Гипсовый трубач: дубль два
Шрифт:
– Изумительно! – подтвердил Кокотов, некстати вспомнив, как однажды неверная Вероника выпросила у него сумочку «Прада» размером с очешник, и на это у него ушел почти весь гонорар за роман «Женщина как способ». – И вы это все сами сделали?
– Конечно, сама! Если бы я родилась мужчиной с голубыми интересами, то стала бы, наверное, великим кутюрье! А вот еще, смотрите! – Она повернулась, и писатель увидел, что в том месте, где джинсы наиболее выпукло обтягивают ягодицы, вшиты небольшие прихотливые заплатки из полосатой шкуры.
– Зебра?
– Зебра.
– Настоящая? –
– Ну нет, конечно! Имитация. Иначе могут быть неприятности за границей. Особенно – в Европе…
За разговором они спустились по каменным ступеням. От недвижных вечерних прудов, похожих на заполненные водой пропасти, тянуло прохладой и теми сложными запахами тайной глубинной жизни, которые становятся ощутимыми только вечером, на закате. Малиновый шар уже наполовину утонул в розовых облаках, собравшихся, как прибойная пена, у самого горизонта. Верхушки старинных лип весело золотились, заглядывая за окоем, но нижние ветви были по-ночному темны и сумрачны.
Наталья Павловна, еще минуту назад оживленная, озорная, погрузилась в задумчивость.
– У вас неприятности? – осторожно спросил Кокотов.
– Да, пожалуй…
– Вы разводитесь?
– Вам уже рассказали?
– Нет… Просто… Услышал…
– Да, развожусь. Вы ведь тоже разводились?
– Два раза.
– Один раз с этой… с Обиход. А во второй раз?
– С Вероникой.
– Опасное имя! Скорее всего, разводились не вы с ней, а она с вами. так ведь?
– Да, она нашла себе богатого.
– Дурочка! Богатые не женятся, а заводят жен. Огромная разница! Многие понимают это, когда уже поздно. Вы все еще любите ее?
– Нет, конечно! – ответил Андрей Львович с такой решительностью, что Обоярова поглядела на него со снисходительной улыбкой.
– Не спешите! – сказала она. – Любовь как инфекция: может прятаться в каком-нибудь закоулке души или тела, в одной-единственной клеточке сердца, а потом вернуться. Страшно вернуться! Если любовь зацепилась в душе, это полбеды. А вот если в теле… Плохо, очень плохо!
– Почему? – удивился писатель.
– Потому что с душой еще можно договориться. Трудно, но можно. А с телом – никогда!
– А ваша инфекция где прячется? – беззаботно спросил Кооктов и напрягся.
– Нигде. Я никогда не любила своего последнего мужа – ни душой, ни телом. Мы были партнерами, в том числе деловыми. Мама очень хотела, чтобы я вышла за него замуж. Вы помните мою маму?
– Нет…
– Не может быть! Она же устроила в пионерском лагере грандиозный скандал на родительский день. Из-за грязного постельного белья в спальне девочек. Ну?!
И он сразу вспомнил красивую строгую женщину, совавшую буквально в нос бедной Людмиле Ивановне скомканную нечистую простыню:
«Это что – ночлежка? Ночлежка, я вас спрашиваю? А что дальше? Вши? Дальше – вши, я вас спрашиваю?!»
«Почему вши? Завтра банный день. А ноги они перед сном не моют, не хотят!» – лепетала, оправдываясь, несчастная воспитательница.
«Что, значит – не моют! Что, значит – не хотят! Заставить!»
«Как?»
«Силой!» – крикнула женщина, ее тонкое, красивое лицо исказилось, а на скулах заиграли мужские желваки.
«Ну не бить же детей?» – спросил пионервожатый Кокотов, пряча за спину свернутую газетку.
«Мою неряху можете бить. Разрешаю!»
– Мама заставила меня выйти за Лапузина, – вздохнула Наталья Павловна. – Заместитель директора академического института, доктор наук, генетик. Наши дачи в Кратове были рядом, а он как раз развелся. Я тоже… Мама сказала: «Сделай хоть раз по-моему. Не повторяй моих ошибок!» И я подумала: «Два неудачных брака, один по любви, другой по великодушию, – этого вполне достаточно!» Понимаете, мой папа был джазовым музыкантом, очень талантливым и демонически красивым. Его зажимали. Знаете, в музыкальном мире страшные интриги. Он жутко пил и обвинял во всем, конечно, советскую власть. В конце концов, папа нас бросил, эмигрировал в Штаты и умер, развозя пиццу. Меня вырастил отчим, очень известный физик. Мама познакомилась с ним, когда брала у него интервью для программы «Очевидное – невероятное». Я сделала по-маминому…
Некоторое время молчали. В пруду тяжело всплескивали рыбы. Кокотов думал о том, что если бы у него была такая мама, он женился бы, ни пикнув, на ком угодно.
– А в первый раз? – наконец спросил Андрей Львович.
– По любви? – зачем-то уточнила она.
– Да, – кивнул автор «Заблудившихся в алькове», испытывая сердцем неуместную ревность.
– О, вы хотите знать обо мне все?
– Да.
– Как писатель или как мужчина?
– Как человек.
– Умный ответ! А вы хорошо подумали?
– Хорошо.
– Но ведь вы тогда не сможете в меня влюбиться!
– Смогу, – угрюмо пообещал он.
– Нет, не сможете! Ну да это и к лучшему.
– Почему?
– Потому что «любить иных тяжелый крест…»
– Да, любовь это самый мучительный способ быть счастливым…
– Роскошная мысль. Ваша?
– Нет, Сен-Жон Перса… – зачем-то соврал Кокотов.
– Ну хорошо – слушайте! Моего первого мужа звали Денис, Дэн. Нет, погодите! – Наталья Павловна достала из бокового кармана плоскую фляжку с золотой монограммой, жирно блеснувшей в свете фонарей, отвинтила крышечку и сделала красивый глоток.
«Коньяк! – почуял писатель мгновенно распространившийся запах. – Хороший!»
– Хотите?
– Если только немножко, – согласился Андрей Львович и деликатно, стараясь не касаться губами горлышка, булькнул.
– Итак, в первый раз я влюбилась в вас, – придав голосу смешливую эпичность, начала Обоярова. – Рассказать? Ладно… Не буду. А во второй раз я влюбилась в каратиста с черным поясом. Он руководил подпольной секцией. Каратэ ведь было строго запрещено, но если очень хочется… Сначала нас тренировал Шоркин. Вы сейчас упадете!