Гипсовый трубач: дубль два
Шрифт:
Отпустив лицо, писодей побрел в столовую, надеясь не встретить Валентину Никифоровну. Ха-ха! Он столкнулся со своей ночной распорядительницей буквально лицом к лицу в холле и, похолодев, покрылся мурашками самолюбивой мужской стыдливости. Однако бухгалтерша ничем не выдала их совокупную тайну и улыбнулась ему так, как улыбается врачиха, заметив в коридоре поликлиники пациента, который полгода назад подарил ей коробку благодарных конфет.
– У нас неприятности! – деловито сообщила она.
– Какие?
– К нам едет Меделянский. Но Диме пока не говорите!
– Хорошо, не скажу… – потупился
Кивнув поэту Бездынько, стоявшему на посту возле общественных холодильников, Кокотов вошел в почти пустую столовую. Только Проценко, продолжавший голодовку протеста, жадно ел, словно кастаньетами, стуча зубными протезами, да еще Болтянский терпеливо, как фотоохотник, дожидался кого-то, кому можно рассказать удивительную историю своего рода. Евгения Ивановна, завидев «Аннабель Ли», привычно кивнула с пьедестала из трех подбородков. Однако мнительному литератору почудилось, что, кроме гордой причастности к тайне его псевдонима, в глазах заведующей пищеблоком появилось некое дополнительное осведомленное лукавство, будто бы она знала не только про ночной налет Валентины Никифоровны, но и про кокотовские постельные достопримечательности. Смущение автора «Беса наготы» усугубила Татьяна. Она выставила перед ним двойную порцию каши с двусмысленными словами:
– Ешь за Жарынина!
«Как в деревне! – с горечью подумал Андрей Львович. – Просто греховеды какие-то!»
– Выспались? – участливо спросил Болтянский. – Вы напрасно не взяли вчера мой подарок! – и он подвинул писателю нераспечатанную коробочку морской капусты. – Казанова только этим и спасался!
– Выспался… – буркнул писодей, углубляясь в подгоревшую пшенку.
– Давеча вы так спешили, что я не успел рассказать про Бронислава.
– Добрался он до Пилсудского? – живо спросил Кокотов, радуясь возможности увести разговор в сторону от своей ночной уступчивости.
– Добрался! Но вы даже не представляете, какие испытания ему выпали! На Украине он чуть не погиб от рук серожупанников, потом бежал в Галичину и участвовал в восстании против генсека Левицкого. Вообразите, тот устроил во Львове Западноукраинскую Народную Республику! Ну, устроил и устроил… Население там мирное: поляки да евреи. Терпели, пока он не заставил всех говорить по-украински. Отличившись во Львове, Бронислав прибыл в Варшаву и поступил в Польский Вермахт…
– А что, и такой был? – удивился писодей.
– О, Андрей Львович, в истории чего только не было! Со временем брат перешел на службу во Второй отдел Генерального штаба, то есть в контрразведку. И летом девятнадцатого, в составе правительственной делегации, он ездил на переговоры к генералу Деникину, рассчитывавшему на поддержку Пилсудского в борьбе против большевиков. Наивный Антон Иванович просчитался: лукавый маршал не хотел возрождения «единой и неделимой» России и попросту выжидал, пока красные добьют белых. Только после этого главный начальник польского государства напал на Советскую Россию в двадцатом, разгромив самонадеянного смоленского шляхтчонка Тухачевского. А знаете, кого встретил Бронислав на переговорах?
– Наверное, Мечислава…
– Совершенно верно! Они тайком обнялись, поплакали об отце, поведали друг другу о пережитом и,
Но про то, как именно начальство этим воспользовалось, писодей узнать не успел: в столовую вошла Регина Федоровна и посмотрела на автора «Русалок в бикини» так, точно он не чай с бутербродом пил, прилежно внимая хроникам рода Болтянских, а играл с Яном Казимировичем в неприличные карты.
– Дмитрий Антонович вас обыскался!
– Да я вроде бы…
– Почему вы не берете мобильник? – упрекнула она.
– Я? – Кокотов похлопал себя по карманам. – Оставил в номере…
– Пойдемте скорей!
У общественных холодильников шла смена караула: Бездынько сдавал пост архитектору Пустохину. Завидев писателя, комсомольский поэт рванулся было прочитать ему сложенные в наряде новые строки, но присутствие Регины Федоровны его охолонуло.
– Все равно сожрет! – философски заметила она, имея в виду Проценко.
В оранжерее, как всегда, дремала в плетеном кресле Ласунская, укрытая розово-синим пледом с ломаными силуэтами танцующих дикарей. По слухам, это был один из многочисленных подарков Пикассо, который из-за нее не ушел от очередной жены.
– Знаете, сколько стоит эта тряпка? – спросила бухгалтерша.
– Догадываюсь…
– Не догадываетесь!
Возле номера Жукова-Хаита стояла, как обычно, стопка грязной посуды, а из-за двери доносился гневный тенорок, прерываемый звонкими пощечинами.
– Вот тебе, животное, черносотенец, антисемит проклятый, вот тебе!
Ксенофобский бас почему-то сегодня безответно молчал, и только утробно ухал в ответ на очередную оплеуху.
– Докоробливается! – таинственно шепнула Регина Федоровна и странно посмотрела на писателя.
– Ну, как он… там? – спросил, чтобы скрыть смущение, автор «Роковой взаимности».
– Говорю же: почти докоробился.
– Нет, я про Дмитрия Антоновича…
– А-а… Нажрался как свинья! – ответила она с отчетливой ненавистью к мужикам-пьяницам, генетически свойственной всем русским женщинам.
– Надо же… – посочувствовал писодей.
– Но держится молодцом! А хохлов-то утром в машину вместе со скамейкой, как мертвых, грузили! – добавила бухгалтерша, гордясь алкогольной лихостью своего мужчины, что тоже генетически свойственно всем русским женщинам.