Гитлер. Неотвратимость судьбы
Шрифт:
Поднялся невообразимый гвалт, и собрание успокоилось лишь после того, как Г. Штрассер заметил, что подобное решение может быть принято лишь съездом партии. Что же касается возвращения конфискованного имущества, то он был солидарен с собравшимися. На одном из последних заседаний был брошен еще один увесистый булыжник в огород Гитлера. Бросил его Бернхард Руст.
— Мы, — заявил он, — свободные и демократичные люди. У нас нет непререкаемых авторитетов, и от нас нельзя требовать беспрекословного подчинения. Гитлер может поступать, как он пожелает, а мы будем поступать в соответствии с нашими убеждениями…
Читая отчет о конференции, Гитлер
Впрочем, Г. Штрассер не ограничился одним имуществом принцев и нанес Гитлеру в Ганновере еще один ощутимый удар, заменив «25 программных пунктов» Гитлера «программой Штрассера». Это был уже не вызов, а разрыв. Сразу же после съезда Штрассеры открыли в Берлине «Кампфферлаг» («Боевое издательство») и приступили к изданию нескольких новых журналов, в которых всячески поносили Гитлера и проповедовали свои и в самом деле во многом социалистические идеи.
Сказать, что Гитлер был в ярости, — значит не сказать ничего. Хотя Штрассера ему обвинить было не в чем — тот был социалистом и проповедовал те самые идеи, которые были заложены в названии их партии. И какое ему было дело до того, что одним из создателей этой самой партии был не он, а Адольф Гитлер!
Но дело было не только в деньгах. Гитлер люто ненавидел коммунистов с их бредовыми идеями, которые кровью и железом вбивал в головы своих подданных в России Сталин. И поддержать экспроприацию он не мог даже при всем своем желании. Промышленники и банкиры могли увидеть в ней первый шаг на пути к конфискации их собственного имущества, и пойти на поводу у «господ с севера» означало подрубить тот самый сук, на котором он сидел. Ничего, кроме озлобления эти скорее уже не господа, а товарищи, у него не вызывали.
— Как эти тупицы не понимают, — кричал он, брызгая слюной, — что исполнить те социалистические чаяния немецкого народа, о которых так трогательно говорил в рейхстаге Грегор Штрассер, значит своими руками задавить движение! Неужели они не могут вбить себе в голову, что слово «социалистический», черт бы его побрал, есть всего лишь ширма, за которой умный политик может спрятать свои истинные мысли!
Несколько успокоившись, он принялся размышлять, что ему теперь делать. Никакой связи с государственной властью у него не было, как и такого действенного орудия господства над партией, какими совсем еще недавно являлись штурмовые отряды. Партия насчитывала тридцать тысяч членов, но принадлежали ли все эти партайгеноссе ему — большой вопрос. Да и в самой партии, которую раздирали противоречия, мира не было.
Все большую активность проявлял и Г. Штрассер, по словам которого Гитлер на поверку оказался обыкновенным оратором, но никак не политиком и государственным деятелем. Что это за политик, который то и дело увиливает от решения главных вопросов? И рано или поздно Г. Штрассер вместе с быстро поднимавшимся в гору Геббельсом мог поставить Гитлера перед дилеммой: либо новое распределение
Положение Гитлера ухудшалось чуть ли не по часам, а он все еще не решался ступить на тропу войны. Вместо того чтобы бороться с набирающими силу Штрассерами, он неожиданно для всех затеял совершенно не нужный партии судебный процесс по делу об оскорблении своей личности, который окончился тем, что один из его бывших приверженцев крикнул ему на весь зал:
— Вы плохо кончите, Гитлер!
14 февраля 1926 года он собрал руководство партии в Бамберге — оплоте преданного ему Ю. Штрайхера. По одним данным, из Северной Германии на собрание приехали только Г. Штрассер и Й. Геббельс. По другим — практически все «левые» из «северной фронды».
— Конечно, — вещал Гитлер, — мы не собираемся давать государям то, что им не принадлежит, но не следует отнимать у них то, что им принадлежит! По той простой причине, что мы всегда стояли на почве права! Наше нежелание заниматься незаконной экспроприацией вовсе не означает пристрастия нашей партии к монархии…
Пустив в ход еще несколько таких же пустых по форме, но звучных по содержанию «мотивировок», Гитлер пункт за пунктом разбил программу Штрассера. Самым интересным было то, что все те, кто совсем еще недавно призывал изгнать Гитлера из партии, словно завороженные слушали его! Рабочее содружество северо— и западногерманских гауляйтеров распадалось на глазах.
Попал под гитлеровский гипноз и Геббельс. В своем дневнике он записал: «Я хожу как побитый. Каков он, этот Гитлер? Реакционер?… Федер кивает в знак согласия, Эссер кивает, Штрайхер кивает, Лей — тоже. Мне становится тяжело на душе, когда я вижу себя в такой компании!!! Никакого обсуждения. Вот говорит Штрассер. Он дрожит, речь его неуклюжа. И это, о Боже, добрый, честный Штрассер! Как мало отличаемся мы от этих свиней внизу!.. Не могу сказать ни слова! Будто мне дубиной по башке ударили».
Однако Отто Штрассер придерживается совершенно другой точки зрения в отношении секретаря своего брата, и согласно ей, как только Гитлер закончил свою речь, Геббельс вскочил с места и прокричал на весь зал:
— Господин Гитлер совершенно прав! Его аргументы так убедительны, что не будет ничего плохого, если мы признаем свои ошибки и присоединимся к нему!
«Никто в партии не забыл невероятного поведения Геббельса, — пишет Отто Штрассер в книге «Гитлер и я». — Ветераны партии до сих пор говорят о нем как о «бамбергском изменнике». А руководитель штурмовых отрядов капитан фон Пфеффер назовет переход Геббельса в стан своих политических противников «подлым предательством», что выглядело довольно странно. И если «ветераны партии» горой стояли за социализм Штрассера, то почему большинство из них перешло к Гитлеру? Конечно, Штрассер знал о тех событиях лучше любого из нынешних авторов, поскольку являлся их очевидцем. Но не надо при этом забывать, что он был из тех, кто невзлюбил Гитлера с первой же встречи, и очень многое в его оценках выглядит весьма субъективным.