Гладиаторы
Шрифт:
В то время как Мариамна в простоте своего сердца переживала только великий и смертельный страх, как бы Эска не потерпел поражения, Валерия испытывала тысячу душевных беспокойств и предчувствий, являвшихся результатом противоположных страстей. Она чувствовала себя измученной безнадежным сознанием того, что ей самой неизвестно было, чего она больше всего боялась и желала.
Беспристрастные и бескорыстные зрители все единогласно решили, что победа будет на стороне бретонца. Если какое-либо обстоятельство могло увеличить восторг, вызванный появлением Плацида, то это выбор патрицием такого страшного противника. Склонившийся перед цезарем в блеске своей силы, в полном расцвете юности и красоты, сверх того еще вооруженный шлемом, щитом и мечом, который он нес с непринужденностью давно привыкшего к нему человека, Эска казался совершенно непобедимым героем, какого только можно было найти во всей империи.
Даже сам Гирпин, хотя и знавший по опыту, как трудно угадать результат подобной борьбы и являвшийся человеком осторожным, и тот шепнул на ухо Гиппию, что в сравнении с их учеником патриций выглядит ребенком. И он предложил поспорить на бутылку лучшего фалернского вина, что патриция потащат за ноги с арены спустя пять минут после его первого нападения, если только он сделает промах. Но, верный своей теории молчания и напускной важности, начальник бойцов ответил на это замечание только пренебрежительной усмешкой.
С бесконечными предосторожностями противники стали на места. Воздействия солнца или ветра были одинаковы для того и другого, и, когда Гиппий поставил их на середине арены, в десяти метрах друг от друга, они в продолжение нескольких секунд оставались совершенно неподвижными, меряя взглядом один другого, тогда как глаза всех зрителей жадно рассматривали их обоих. Все заметили, что в то время как прекрасное лицо Эски выражало холодное и сосредоточенное внимание, лицо трибуна хранило злобное выражение: один был олицетворением отваги и силы, другой — ненависти и ловкости.
— Он смотрит завоевателем, — тихо сказал Лициний своей родственнице, в то же время глядя на своего раба взглядом одобрения и жалости. — Верь мне, Валерия, победа сегодня будет наша. Эска сделается отпущенником, а золоченая повозка в четверку белых коней привезет завтра утром нас обоих к твоей двери. Что же касается этого блестящего трибуна, то он получит урок, и я не жалею о том, что мне пришлось доставить средства для этого.
Улыбка озарила лицо Валерии, но, когда ее взор отвернулся от говорившего и снова уставился на молодую, одетую в черное девушку, находившуюся ниже ее, в толпе, выражение этого лица тотчас же изменилось и сделалось таким же отталкивающим, как лицо трибуна. Тем не менее, она ответила с равнодушной усмешкой:
— Теперь, когда они готовы к схватке, меня мало беспокоит, кто возьмет верх. Правду сказать, я больше всего боялась, как бы у твоего титана не оказалось недостатка в мужестве в последний момент и как бы, вследствие этого, бой не расстроился. Гиппий говорил мне, что трибун самый искусный рециарий, какой только выходил когда-либо из его рук.
Лициний удивленно поглядел на нее, но, проследив, куда она смотрела, заметил страдание и волнение девушки, на которую был обращен взгляд патрицианки.
Когда Мариамна увидела бретонца лицом к лицу с противником, у нее не стало более ни силы, ни мужества выносить дольше это зрелище. Опершись на Калхаса, несчастная девушка закрыла лицо руками и заплакала, как будто ее сердце разбилось. Миррина, подобно своей госпоже, не имевшая сил отказаться от присутствия при этих зрелищах, находилась среди толпы в сопровождении нескольких любимых рабынь Валерии.
Стоя в трех шагах от еврейки, эта болтливая девушка громким голосом делала свои замечания о бойцах, и ее грубые насмешки и сарказмы ранили Мариамну прямо в сердце. Ей мучительно было выслушивать мнения о физических качествах ее возлюбленного, о которых говорилось, как о свойствах какого-нибудь красивого дикого животного, и она страдала, когда неутомимая на язык служанка с жестокой расчетливостью взвешивала его шансы на жизнь или смерть. Но ей суждено было испытать еще более глубокую рану. Всякий раз, когда у Миррины были слушатели, она не теряла случая этим воспользоваться.
— Если что вне всякого сомнения, — говорила она, — так это то, что при каком угодно исходе боя неизвестно, что будет делать моя госпожа. Что касается трибуна, то он соскочит со своей повозки, когда только ей вздумается, для того чтобы целовать след ее ног. Но если, к несчастию, он нанесет хотя малейшую царапину этому юноше-красавцу, так уж придется ему бросить всякую надежду когда-нибудь ступить на порог нашей двери. Много раз бегала я по всему городу за этим молодцом, чтобы привести его к нам. А это много значит для раба и варвара, если ему оказывает благоволение самая гордая патрицианка Рима. Глядите, как она теперь смотрит на него перед началом боя.
Каждое из этих слов глубоко ранило сердце Мариамны, и она подняла голову с целью бросить на бретонца страстный взор, протестовавший против только что услышанной ею клеветы.
То, что она теперь увидела, изгнало из ее сердца все иные чувства, кроме напряженных чувств ужаса и неизвестности.
Зорко глядя на своего противника, Эска шаг за шагом выступал вперед, как готовый ринуться тигр. Закрывая низ своего лица и большую часть тела щитом и держа в вытянутой руке короткий меч с грозным лезвием, он сделался как будто меньше ростом, и его мускулы, казалось, готовы были вытянуться с быстротой молнии, как только представится случай. Он ясно сознавал, что одно ложное движение могло быть для него роковым, и вся трудность для него состояла в том, чтобы приблизиться к своему противнику, который не преминул бы бросить ужасную сетку, как только ему позволило бы расстояние. Что касается Плацида, то он был совершенно неподвижен. Его взгляд был проницательнее, чем обыкновенно, а искусная рука сумела бы развернуть сетку в нужный момент, когда ее действие было бы неотразимым. Он стоял все в той же наклонной позе, выставив правую ногу вперед, с трезубцем в левой руке; правая рука его была обернута собранными складками сетки, свешивавшейся на его туловище и покрывавшей весь левый бок и плечо. Сначала он попытался было расстроить благоразумную позицию своего врага посредством шутки и презрительной усмешки, но напрасно. С другой стороны, хотя Эска и сделал один маневр с тем же намерением, однако поза Плацида оставалась неподвижной. И бретонец продолжал приближаться, как змея, с возрастающей осторожностью.
На волосок от роковой дистанции Эска снова остановился. В продолжение нескольких секунд бойцы оставались в этом положении, и сто тысяч зрителей, столпившихся в обширном амфитеатре, удерживая дыхание, следили за ними взглядом, как один человек.
Наконец бретонец начал фальшивую атаку, готовый каждую минуту отскочить назад, заставив врага бесполезно развернуть сетку. Но трибун не был из тех людей, каких легко провести, и единственным результатом вылазки было то, что, не показывая вида, он приблизился к своему Противнику на расстояние руки. На этот раз бретонец ринулся, но без всякой хитрости. Все в нем вдруг пришло в движение — ноги, руки, глаза, — и это произошло так быстро, что сетка трибуна пролетела над головой нападающего, а Плацид избежал смертельного удара только благодаря тому, что с быстротой кошки отскочил в сторону. Затем, обернувшись назад, он бросился бежать через арену, поднимая свою сеть и расправляя для нового боя.
— Трус! — стиснув зубы, прошептала Валерия.
Мариамна снова ожила. Грудь ее заволновалась, и взор заблестел, как будто Эска уже был победителем.
Однако и ее радость была слишком поспешна, и презрение Валерии незаслуженно. Хотя Плацид и бежал от своего противника, однако он был столь же спокоен и отважен в эту минуту, как и тогда, когда входил на арену. Его ухо и глаз подстерегали малейшее ложное движение врага, и, не добежав еще до половины ристалища, он расправил и сложил свою сеть еще раз для смертельного удара.