Гладиаторы
Шрифт:
Помимо всего, трибун славился своей быстротой в беге. На это-то качество он и полагался всего более, вступая в битву, казавшуюся сначала столь неравной. По огромной силе своего противника он заключил, что тот должен обладать меньшей подвижностью, упуская из внимания, что юность Эски была посвящена ежедневной охоте среди гор и лесов Бретани. Ноги, преследовавшие его, много раз загоняли дикую козу среди утесов.
Борцы быстро бегут все дальше и дальше, к великой радости массы, до безумия любившей этот вид борьбы ввиду его интереса. Несмотря на быстроту бега трибуна, его противник берет перевес, и, когда рециарий достигает того места, где находится Мариамна, Эску отделяет от врага только несколько шагов. Он поднимает руку для удара, когда вдруг раздирающий душу крик оглашает амфитеатр, заставив затрепетать Вителлия на его троне. Бесполезное оружие скользит из рук бретонца, падающего лицом на песок и несколько раз подвинувшегося вперед от быстроты разбега.
Теперь раб погиб. Как только он упал, сетка распростерлась над ним, безнадежно запутывая его в своих складках. С бледным как мрамор лицом Мариамна смотрит на жертву обезумевшим взглядом. Валерия вдруг поднимается, на мгновение позабыв, где она находится.
Плацид подбегает к сраженному врагу с поднятым трезубцем и более презрительной, чем всегда, улыбкой, застывшей на лице. Подойдя, он видит причину падения раба и мысленно благодарит счастливую случайность, изменившую роли. Кровь течет из раны на ноге Эски. Теперь все вспоминают, что, когда Манлий упал, острие от меча вонзилось под его тяжестью в песок. Когда уносили труп, не заметили оружие, и бретонец, пробегая из всей силы по тому месту, где оно таилось, не только оказался тяжело раненным, но был остановлен и опрокинут на землю этой непредвиденной западней.
Все эти соображения с быстротой молнии пробежали в уме победителя в ту минуту, когда он, стоя над трупом и готовясь нанести удар, который покончил бы все расчеты, поднял глаза на Валерию, ожидая от нее рокового знака.
Обезумевшая от ярости и ревности, потерявшаяся и расстроенная, не сознавая, что она делает, патрицианка готова была дать этот знак, когда Лициний схватил ее руку и опустил ее вниз. Затем, поддерживаемый своими друзьями и клиентами, он настойчиво потребовал пощады. Быстрота и отвага побежденного, вместе с видимой причиной его поражения, тронули огромное большинство зрителей. Такое множество рук с опущенным пальцем указывало на землю, что трибуну не оставалось ничего более, как отказаться от своего жестокого намерения. Тогда он протянул свое оружие появившемуся на арене рабу и, взяв свой плащ из рук другого, грациозно приветствовал толпу и презрительно удалился от своего поверженного врага.
В ожидании немедленной смерти Эска поднял глаза на Мариамну, но несчастная девушка уже ничего не видела с момента падения своего возлюбленного. Что в последний раз поразило ее взоры, это облако пыли, спутанная масса складок сети и ужасный вид руки, поднятой для удара. Затем барьеры и арена, возбужденные лица и белые туники, амфитеатр, колонны, песок и небо — все это начало кружиться до той поры, пока не покрылось мраком. В эту же минуту она в глубоком обмороке упала на руки своего дяди.
Часть вторая
Глава I
ПОДСЛУШИВАЮЩИЙ РАБ
Эска был ранен, побежден, отнят от своего доброго господина, более чем когда-либо далек от свободы, и теперь судьба его была поистине достойна жалости. Трибун, согласно условиям спора, имевший право на жизнь и личность своего противника, не был человеком, способным упустить случай выказать свое великодушие. Обладая бретонцем, он надеялся теперь найти в нем орудие, полезное для выполнения того дела, которое очаровательный образ Валерии делал с каждый днем увлекательнее. Он видел в нем помощника, благодаря которому ему можно было бы при случае заслужить благоволение той единственной женщины, какая когда-либо овладевала этим человеком с несговорчивым характером и эгоистическим сердцем. Но, в силу этого, он вовсе не чувствовал большого расположения к своему пленнику и ничего не сделал для улучшения его рабского положения. Хотя вследствие своей раны Эска не мог вести тяжелых работ, он все же должен был принимать участие в домашней службе, как бы унизительна она ни была. Настоящее его положение действительно было далеко не то, какое он занимал, радостно и чистосердечно служа Лицинию, и эта горестная перемена была для него слишком чувствительна.
Подвергаясь сарказмам и оскорблениям, вынося дурное обращение и постоянные неприятности, благородный варвар не перенес бы испытания, если бы ему не вспоминались некоторые речи об истине, на которые так часто напирал Калхас и которые благодаря Мариамне, казалось, получили полную достоверность. Эти речи вселяли надежду и утешение в самых жестоких бедствиях, какие только могли бы встретиться в жизни, и Эска продолжал страдать безмолвно и довольно терпеливо, хотя, быть может, чувствуя, что в нем пылает огонь, более сильный, чем хотелось бы его почтенному ментору, — огонь, искавший только случая, чтобы извергнуть пламя, тем более опасное, чем оно дольше сдерживалось.
Со злым удовольствием, присущим его характеру, Плацид возложил на бретонца много домашних обязанностей, приближавших раба к его личности. Тщеславие трибуна находило удовлетворение в том, чтобы постоянно видеть перед глазами атлетические формы, победой над которыми он так гордился, и Плацид был в восторге от того, что его друзья, сотрапезники и клиенты вынуждены были, таким образом, говорить о его последнем бое, вызвавшем немало сплетен в высшем римском обществе. Благодаря этой близости случилось, что однажды Эска, приготовлявший ванну своему господину, с трепетом услышал имя, все еще близкое его сердцу, осторожно и таинственно произнесенное самим трибуном, который в боковом помещении имел важное совещание с учителем бойцов Гиппием и двумя отпущенниками — Дамазиппом и Оарзесом. Все четверо, видимо, были заинтересованы предметом спора и, считая себя сокрытыми от нескромных ушей, оживленно разговаривали между собой, хотя и более тихим голосом, чем обыкновенно.
Эска задрожал, и кровь мучительно закипела в нем, отхлынув от сердца. Мариамна! Да, это слово было произнесено снова, и, пока Оарзес шепотом говорил что-то, можно было легко различить подавленный смех трибуна.
Очевидно было, что они не знали о его присутствии, и в самом деле, на этот раз бретонец скорее, чем всегда, приготовил мази, благовония, банные скребницы и другие предметы, необходимые для изысканных омовений римского патриция. Умывальная комната вдавалась в любимое помещение Плацида, где теперь состоялось совещание, и в нее можно было пройти не иначе как через это помещение, от которого она была отделена массивной бархатной портьерой. Окруженный всеми принадлежностями туалета, Эска погрузился в свои мысли, засиделся здесь дольше, чем ему казалось, до той минуты, пока имя Мариамны не нарушило его мечтаний. А между тем, четверо собеседников были уверены в том, что ванная комната пуста и их разговор никем не будет услышан.
Встревоженный и взволнованный, бретонец затаил дыхание, бесшумно проскользнул за складку бархатной портьеры и стал внимательно прислушиваться.
Трибун ходил взад и вперед с тем нервным нетерпением и той гибкостью походки, какие свойственны посаженному в клетку тигру. Гиппий, удобно сидя на ложе, рассматривал рисунок на панцирном нагруднике с обычной напускной важностью, а Дамазипп, переглядываясь с Оарзесом, с лакейским видом, казалось, одобрял каждое мнение и замечание своего патрона.
— Две трети легионов уже перешли к врагу, — говорил Плацид, быстро перечисляя силы, на которые могла полагаться партия Веспасиана. — В Испании, Галлии и Бретани солдаты открыто высказались против Вителлия. Сдачу Кремоны нельзя будет дольше скрывать от презренной черни. Александрия, житница империи, в руках Веспасиана. Твои соотечественники, Оарзес, эти чернокожие бездельники, скорее увидят, как мы умираем с голоду, чем пришлют нам припасов, покуда царит нынешняя династия, и неужели вы думаете, что наши отъевшиеся плебеи позволят, чтобы голод заключил их в свой пояс и стягивал его с каждым днем туже на их прихотливом брюхе? Флот в Мизене укреплен уже давно, но известие, что цезарю нельзя положиться ни на одну галеру, до сего дня еще не пришло в столицу. Затем, старые преторианцы готовы на мятеж, и вы можете быть уверены, что они вовеки не простят и не забудут прошлогодней несправедливости, когда избранная стража была распущена, отослана и, что всего хуже, лишена рациона и платы. Я говорю тебе, Гиппий, что эти неистовые ветераны готовы овладеть городом без чужой помощи и перерезать и юношей и старцев. Неудача! Невозможно нам потерпеть неудачу: новая партия в десять раз многочисленнее старой!