Гладиаторы
Шрифт:
Тем временем Валерия в сопровождении своей служанки достигла дома трибуна и вошла в него, хотя и с твердым духом, но дрожа всеми членами. Несмотря на неукротимость натуры, все опасения и слабости, свойственные ее полу, пробудились в ней при мысли о взятом на себя деле, и ее женский инстинкт подсказывал ей, что, каковы бы ни были ее побуждения, переход за хорошо знакомый порог этого дома заставит ее жестоко раскаяться в своем поступке в будущем. Миррина не испытывала подобных опасений: в этом приходе она видела подходящий случай выказать свое искусство в области интриги и сделаться, если только это было возможно, еще более необходимой для своей госпожи благодаря тем опасным тайнам, в какие она была полностью посвящена.
В наружных сенях прогуливалось несколько рабов и отпущенников, которые встретили двух женщин с гораздо
— Я Валерия, — сказала она, — и являюсь сюда по приглашению твоего господина, ничтожный раб! Ведь ты на самом деле не больше как раб. Если я скажу одно слово о твоей наглости, он прикажет привязать тебя к этому дверному косяку, несмотря на то, что ты гражданин, и повелит бить тебя, пока ты не издохнешь, как непокорный пес. Подними эти одежды, — повелительно прибавила она, — и пусть кто-нибудь из вас проводит меня в тайный покой вашего господина. Миррина, ты можешь оставаться здесь, но так, чтобы могла услышать мой зов.
Совершенно перепуганный смелым видом Валерии и не видя ничего хорошего в ее угрожающем тоне, Дамазипп выполнил приказанное, а толпа рабов, спокойно остававшаяся на заднем плане, провела посетительницу в другое помещение, где и оставила ее, еще раз весьма почтительно сообщив ей, что их господин прибудет с минуту на минуту.
С минуты на минуту! Значит, нельзя терять ни мгновенья! Как сильно билось ее сердце и с каким странным чувством она сознавала свою близость к любимому человеку! До сих пор у нее еще не было никакого плана, никакого решения. Она знала только то, что он был в опасности, должен был умереть и что во что бы то ни было, ценой какой угодно жертвы она должна была оказаться подле него. Как ни неумолима была опасность, каким критическим ни казался данный момент, тем не менее, в этом вихре всевозможных чувств она испытывала смутное и неопределенное наслаждение, находясь возле него, прогуливаясь взад и вперед по гладкому мрамору и машинально считая плиты. В этом крайнем возбуждении духа она схватилась обеими руками за сердце, как бы для того, чтобы воспрепятствовать ему биться с такой силой и придать ему всю энергию, на какую она была способна.
Когда она прогуливалась взад и вперед и перебирала в своем уме все возможные и невозможные средства найти и освободить раба, темница которого еще была ей неизвестна, ее ухо вдруг поразил глухой и отдаленный звон цепи. Он шел со стороны, противоположной главному входу, и так как все римские здания строились почти по одному и тому же плану, то Валерия не боялась заблудиться в больших прихожих и длинных коридорах дома своего поклонника. Удерживая дыхание, она быстро шла вперед, к счастью не встречая ни одного живого существа, так как домашние рабы обоего пола удалились в тенистые уголки и спали в эти самые знойные часы дня. Она остановилась только тогда, когда приблизилась к толстой ярко-красной портьере, скрывавшей внутренний двор, пол и стены которого были покрыты плитами белого камня, озаренными лучами солнца, так что на них неприятно было смотреть. Здесь с побледневшими от волнения губами она остановилась и прислушалась, затем отдернула портьеру и посмотрела во двор.
Эска отошел так далеко от столба, как только позволяла его цепь, чтобы воспользоваться двумя или тремя футами тени, падавшей от раскаленной стены. Уже давно опустевший кувшин воды валялся около него на плитах вместе с коркой черного заплесневелого хлеба. Грубая железная колодка, парализовавшая и силу и ловкость, окружала его шею, а массивные звенья цепи, прикрепленной к столбу посредине двора, в состоянии были бы удержать слона. Легко было видеть, что узник не мог ни стоять, ни даже сидеть без боли, и белая кожа на его шее и плечах была уже исцарапана и ободрана вследствие его усилий переменить свою позу. Не имея ключа к грубому висячему замку, державшему цепь и шейную колодку, сам Вулкан едва ли мог бы освободить бретонца, и сердце Валерии упало, когда она с безнадежностью посмотрела вокруг себя и подумала о том, как мало полезны ее нежные пальцы для подобного дела. Казалось, что теперь, находясь уже подле него, она не в силах была оказать ему действительную помощь, и она гневно сжала кулаки при мысли о той физической боли, какую должны были причинять ему зной и жажда, не говоря уже о чувстве унижения и уверенности в смерти.
А между тем, расположившись на грубых и раскаленных плитах, Эска спал глубоким и спокойным сном ребенка. Вместо подушки он подложил под голову одну из своих мускулистых рук, наполовину закрытую беспорядочно рассыпавшимися белокурыми кудрями, и его широкие плечи подымались и опускались вместе с мерным дыханием, отличающим глубокий сон, без видений. Совершенно тихо, как будто боясь разбудить его, она склонилась к нему, и в продолжение минуты лицо ее дышало глубокой и святой нежностью, с какой мать смотрит на своего ребенка. Но как ни легок был ее мягкий шаг, она все же смутила спящего, привыкшего бодрствовать даже во сне, хотя и не разбудила его совершенно. Он пошевелился и поднял свое лицо кверху с нетерпеливым движением, а Валерия, склонясь над ним и упиваясь созерцанием красоты, произведшей такую бурю в ее покойной жизни, дивилась прекрасным чертам его лица и закрытым глазам, позабыв о времени, месте, обстоятельствах, удобном случае для его спасения и о своем намеченном плане, как будто в эту минуту восторга в жизни для нее не оставалось ни надежд, ни опасений. С каждой минутой она более и более подчинялась опасному влиянию часа и положения. Над ней виднелось небо, кругом царило очаровательное, волшебное уединение, а здесь, лежа у ее ног, так близко, что, когда она наклонялась к нему, горячее дыхание спящего шевелило волосы на ее лбу, рядом с ней спокойно спал тот единственный человек, который в первый раз в жизни привел в трепет ее сердце и теперь был вдвое милее для нее из-за перенесенных и предстоящих страданий. Прелестное лицо Валерии склонялось все более и более к лицу раба, и, когда он пошевелился во второй раз и тихая улыбка заиграла на его губах, она приблизила свои уста к его устам и запечатлела на них долгий и страстный поцелуй любви.
Глава IV
КУБОК ЛЮБВИ
Когда он открыл глаза, она вскочила на ноги, так как теперь голоса нарушали царившее до сих пор молчание, и шаги рабов, бегавших туда-сюда, возвестили о возвращении господина, не терпевшего, как им хорошо было известно, никакой небрежности со стороны своих слуг. Она едва успела оставить свою позу любящей и преданной женщины, едва улучила минуту откинуть назад свои длинные волосы, как Юлий Плацид вошел во двор и остановился перед ней с тем испытующим видом, который она всего более презирала в нем и по которому вовсе нельзя было догадаться, был ли он свидетелем тех ласк, какие она расточала его узнику. Теперь в Валерии сказалась ее женская натура, которая всегда, несмотря на все ее недостатки, была ей присуща в сильной степени. В этот критический момент отвага и присутствие духа были сильно возбуждены в ней, и, хотя, как настоящая женщина, она прибегла к притворству, обычному прибежищу слабых людей, тем не менее, ее лицо ясно говорило, что в случае нужды она не остановилась бы перед самыми последними, отчаянными средствами насилия.
Повернувшись лицом к трибуну, со спокойным достоинством и прелестной улыбкой, которая, она знала, так шла ей, она показала пальцем на бретонца и с нежностью сказала:
— Ты мне подарил его, и я пришла за ним. Как это произошло, что с некоторого времени я так высоко ценю даже самые ничтожные твои подарки? Что ты, Плацид, подумаешь теперь обо мне, видя, что я пришла без зова в твой дом?
Затем она опустила глаза и склонила свою величественную голову, как будто готовая умереть от любви и позора.
Каким обманщиком и интриганом ни был Плацид с той поры, как появилась борода на его подбородке, однако ему не по плечу было бороться с Валерией. Он бросил проницательный и испытующий взор на Эску, но удивленно смотревшие глаза раба успокоили его подозрение. Истомленный усталостью и лишениями, Эска проснулся только наполовину и все еще считал себя игрушкой сновидения. Вслед за этим во взгляде трибуна засветилась нежность, когда он посмотрел на свою повелительницу, и хотя на лице его мелькнуло злобное торжество, однако это жестокое и суровое выражение тотчас же исчезло, и лицо его сделалось более нежным и сердечным, чем обыкновенно.