Гладиаторы
Шрифт:
— Почему ты не сказала мне этого раньше, прекрасная Валерия? — спросил он самым вежливым и спокойным тоном. — Ты делаешь мне щедрое предложение, и я думаю, что нам остается только выработать последние подробности торга.
Какой ценой она могла бы окупить свое вмешательство! Никакая женщина в Риме не чувствовала живее ее все переживаемое унижение, весь перенесенный позор, и над всем этим преобладало ужасное убеждение в том, что она сделала ложный ход в игре со своим ужасным противником. Она решила не отступать ни перед каким унижением ради спасения Эски, и кровь залила ее лицо от негодования и позора, когда она поднялась и закрыла лицо руками, призывая на помощь в этих роковых обстоятельствах весь свой женский ум и способность выносить пытку.
Со своей стороны, Плацид думал о соответствующем мщении. Трибун никогда не прощал, а за оскорбление, подобное тому, какое было нанесено ему, его природа требовала такого возмездия, которое своей утонченной жестокостью превзошло бы саму обиду. Нет более смертельного яда, как раздраженная любовь злого человека. Славным развлечением было бы собственной рукой перерезать горло этому светловолосому избраннику ее сердца, мысленно говорил себе Плацид. Его триумф был бы полным, если бы он мог тонко насмеяться над покойником и над страстными упреками женщины. Первым шагом к этой необычайно соблазнительной мести, конечно, должны были являться меры, усыпляющие ее подозрения, а для этого необходимо было показать вид, что он, естественно, недоволен. Слишком веселое лицо, несомненно, возбудило бы опасения, и он гневно заговорил резким и раздраженным тоном благородного человека, которому нанесли оскорбление.
— Я обманут, — сказал он, ударив кулаком по столу, — я обманут, одурачен, покрыт презрением, и кем же? Тобой, Валерия! О, я этого не заслужил! Позор женщине, которая могла так терзать благородное сердце из-за одного пустого тщеславия. И, однако, — прибавил он тихим, упавшим голосом, с удивительно правдоподобным видом обиженного человека, — я могу это простить, потому что я не пожелал бы никому страдать так, как я сам страдаю. Да, Валерия, твои желания всегда будут для меня законом: я пощажу его для тебя, и ты сама передашь ему эту весть. Но он, должно быть, еле жив теперь от жажды и истощения. Снеси ему своими прелестными руками кубок вина и скажи, что он будет свободен прежде, чем сядет солнце.
Говоря это, он направился к шкафу, где стояла большая амфора фалернского вина и рядом с ней два серебряных кубка. Она сошла с ложа, находившегося подле него, и оперлась на стол, но, быстро подняв на минуту голову, увидела спину трибуна, отразившуюся на блестящей поверхности золотой вазы, стоявшей перед ней. По движению его плеч она догадалась, что, наливая вино, он вынул что-то из-под своей туники. Вся опасность положения тотчас предстала ее уму. Она инстинктивно решила, что один из кубков отравлен, и, чтобы узнать, какой, она рискнула бы своей жизнью. Ее слезы высохли, нервы окрепли, точно благодаря каким-то чарам, и она поднялась уже совершенно иной женщиной, чем была за минуту до этого. Теперь она была бледна и прекрасна, но совершенно спокойна и хладнокровна.
— Ты любишь меня, Плацид, — сказала она, взяв один из кубков с подноса, на котором они стояли. — Такая любовь, как твоя, способна победить всякую женщину. Я пью за твое здоровье, чтобы показать тебе, что мы все же остаемся друзьями, если не больше.
Она готова была поднести кубок к устам, как вдруг он как-то торопливо и менее твердым, чем обыкновенно, голосом воскликнул: «Постой!» — и, взяв кубок из ее рук, опять поставил его на прежнее место.
— Мы еще не покончили с условиями. Уговор должен быть запечатан и утвержден, а богам должно быть совершено возлияние. Фалернское вино сильно и грубо, у меня здесь есть коанское, какое ты предпочитаешь. Ты видишь: я не забыл твоих вкусов.
Он нервно захохотал, и его губы задрожали. Теперь она знала, что яд заключался в правом кубке. Оба они были одинаково полны и бок о бок стояли на подносе.
«Однако, — подумала она, — этот человек не хотел моей смерти!»
Эта мысль на мгновение растрогала ее сердце, вдохнув в него тень сострадания к своему обожателю. Каким бы дурным он ни был, однако она не могла отрешиться от мысли, что только к ней одной он чувствовал единственную в жизни, настоящую страсть, и это размышление заставило ее поколебаться, хотя и не надолго. Тотчас же ей представился образ прикованного цепью и лежащего на плитах Эски, и при воспоминании о недавнем позорном торге неодержимая ненависть снова закипела в ее сердце.
Она вложила свою руку в руку трибуна с преданностью истинно любящей женщины и взглянула на него тем нежным взглядом, значение которого она не преувеличивала.
— Прости меня, — сказала она, — я никогда, никогда не ценила тебя так высоко, как сегодня. Я была бессердечной, бесчувственной, сумасбродной, но сегодня я получила урок, о котором мы оба никогда не забудем, ни ты, ни я. Нет, больше мы никогда не будем ссориться.
Он схватил ее за руки и прижал к своему сердцу. Ум его помутился, чувства отказывались служить ему. Эта очаровательная красавица, казалось, заполняла все его существование, окружала его благоуханием, словно какими-то опьяняющими парами. А тем временем она, дрожа всем телом и прерывающимся шепотом говоря нежные слова, своей белой рукой, с таким доверием закинутой за его плечо, переставила с места на место кубки. Сердце, бившееся так горячо против его сердца, осуждало его на беспощадную смерть.
Она освободилась от его объятий и откинула волосы со своего лба. В самом деле, любовь слепа, так как в противном случае он заметил бы, что вместо того чтобы покраснеть от действительной нежности, ее щеки были белы и холодны как мрамор, а глаза опущены, как будто она боялась встретить его взгляд.
— Выпей за мое здоровье, — сказала она с величайшей нежностью, насильно вызывая на свои губы прелестную улыбку, которая осталась как бы вырезанной неподвижными линиями на ее устах. — Выпей за мое здоровье в знак того, что ты прощаешь меня. Для меня будет приятнейшим напитком тот, который ты дашь мне, коснувшись его своими устами.
Он радостно протянул руку к подносу. Сердце Валерии замерло от ожидания и страха, как бы он не заметил столь искусно сделанной перестановки, но кубки были совершенно одинаковы. Он, не колеблясь, взял ближайший из них, осушил наполовину, прежде чем отнял от уст, и затем, смеясь, протянул к ней то, что еще оставалось в кубке. Вдруг глаза его помутились, нижняя губа опустилась, и он упал без сознания на диван, пробормотав какие-то недоконченные слова.
Теперь она почти готова была бы отдать жизнь Эски, лишь бы не происходило того, что она сделала. Но не время было для раскаяния или нерешительности. Отвратив свои глаза от бледного и неподвижного лица трибуна, которое, казалось ей, отныне вечно будет перед ней, она смело начала рыться в тунике трибуна, чтобы достать драгоценный ключ и, отыскав его, приблизилась к двери и стала прислушиваться. Это была счастливая мысль, так как она услышала быстро приближающиеся шаги раба и едва лишь успела до прихода служителя занять снова свое место на диване и положить себе на колени беспомощно опустившуюся голову трибуна, как будто он заснул под ее ласками. Раб скромно удалился; но, несмотря на непродолжительность его появления, пытка, вынесенная ею в эти немногие секунды, почти стоила того преступления, какое ей предшествовало. Затем она пустилась по хорошо известным ей коридорам и достигла двора, где был заключен Эска. Ни одно слово пояснения, ни одно нежное имя не сорвалось с ее уст, пока она спокойно освобождала человека, ради которого претерпела столько опасностей.
Машинально, как сомнамбула, она открыла колодку, повешенную ему на шею, и сделала ему знак (она, по-видимому, неспособна была говорить) подняться и следовать за ней. Он повиновался, едва сознавая сам, что делает, удивленный появлением своей освободительницы и почти испуганный ее взорами и странными, повелительными жестами. Они прошли по коридорам дома, никого не встречая, и через тайный вход вышли на улицу, пустынную и погруженную в молчание. Тогда в Валерии наступила реакция: она не могла дольше крепиться. Дрожа, она оперлась на руку Эски, без поддержки которого упала бы, и горько зарыдала на его груди.