Гладиаторы
Шрифт:
Глава VI
УВЯДШИЕ ЛИСТЬЯ
Звезды ярко горели над крышами домов великого города, под которыми таилось неописуемое множество надежд, опасений, желаний, преступлений, радостей, трудов, забот, бесчинств, козней и сновидений. Сколько гнусностей прикрывали эти черепицы толщиной в полдюйма! Какие контрасты разделены были еловыми перегородками, с замазанными известкой трещинами! Здесь несчастный труженик, истощенный усталостью, со впалыми глазами и ввалившимися щеками, силится заработать пропитание, для которого мало труда целого дня; там храпит огромный и жирный раб, похожий на сплошную кучу сала, по горло пресыщенный украденным вином и обильными остатками со стола господина. На одной стороне улицы целая семья скучена в душном чердаке, на другой — обширный дворец, устланный мраморными плитами, с хорошо освежаемыми прихожими и коридорами и с высокими потолками, предназначен для прихотей и позорных наслаждений одного господина, патриция по происхождению, сенатора по положению, но, несмотря на это, человека беспутного, подлого, вероломного и развратного. Если бы можно было снять эти кровли и показать все эти комнаты миллионам ночных очей, по-видимому, так внимательно всматривающихся в город — в каком бы ярком свете предстало развращение царственного Рима! Язвы проказы зияли на его порфире; они окружали владычицу мира, наполняли ее и терзали до мозга. В эти минуты под одной угловой кровлей, в жалком чердаке происходила сцена, которая, несмотря на всю свою отвратительность, не могла, однако же, служить показателем порока и вероломства, замышляемых ночью в Риме.
Отпущенные из дома своего патрона, когда больше уже не было нужды в их услугах, и, так сказать, отрешившиеся от всех дневных занятий, Дамазипп и Оарзес возвратились домой с целью подготовиться к ночным подвигам. Их дом принадлежал к числу самых недорогих и бедных среди многочисленных жалких помещений, сдававшихся за дешевую плату и находившихся в огромном городе, но был страшно переполнен квартирантами. Четыре голые, полуразвалившиеся, перетрескавшиеся от жары стены поддерживали гладкие стропила, на которые опирались черепицы, еще горячие от лучей послеполуденного солнца. Скрипучая кровать из изъеденного червяками дерева, с неуклюжим тюфяком, сквозь дыры которого торчала солома, занимала один угол; в другом стоял до половины наполненный теплой водой кувшин из простой жженой глины, но с красивым рисунком, исполненным в греческом стиле. Эти два предмета составляли всю обстановку чердака вместе с несколькими неровными полками, заставленными разными мазями, притираньями и неизбежным куском пемзы, посредством которого изящный римлянин выщипывал все лишние волоски со своих щек и изнеженных рук. Разбитый Хирон [26] , из простого гипса, хотя и сохранивший несомненные следы талантливой работы в тех местах, где плечи и копыта центавра не были обезображены, сторожил эти сокровища, занимая то место, которое в благочестивые дни старинной республики отводилось для ларов и пенатов, как бы бедно ни было жилище. Корка заплесневелого хлеба, упавшая с крышки открытого сундука, переполненного одеждой, валялась на полу, и рядом с ней стоял кувшин из-под вина, опорожненный до самого дна.
26
Хирон — центавр, родившийся от Сатурна, принявшего вид коня, и Филиры. Он жил на горе Пелион в Фессалии, был воспитателем Геркулеса и позднее Ахилла. Случайно пораженный стрелой, омоченной в крови гидры Лернейской, Хирон умер, по воле Юпитера, и, взятый на небо, образовал созвездие Стрельца.
А между тем оба обитателя этого грязного чердака не носили на своей внешности никаких следов бедности, сравнительно с их жилищем. Оба они выглядели довольно откормленными, так как их обед обыкновенно совершался за счет их патрона. Одеты они были также очень хорошо, так как их приличная и даже богатая одежда делала честь великодушию того же самого патрона и была необходима в большинстве случаев для выполнения возложенных на них обязанностей — обязанностей, говоря по правде, грязных, но которые, однако же, можно было совершить не иначе как в соответственной одежде и с самоуверенным видом. Можно было даже сказать, что по внешности ни Дамазиппа, ни Оарзеса не стыдно было бы принять в прихожей самого цезаря. Но они были людьми наслаждений в том смысле, какой придается этому слову в больших городах — людьми, живущими только для удовлетворения чувственных потребностей тела, и готовы были расходовать все свои доходы, в большинстве случаев добытые нечистыми путями, на разнузданные сластолюбивые удовольствия, какие Рим, благодаря постоянному спросу, мог предлагать своему народу по самой дешевой цене, чтобы он, так сказать, грелся под лучами одетого блестками порока, проходящего средь белого дня по улицам и затем вползающего в свое гнусное логовище подобно настоящему гаду.
Дамазипп, полные и очень округленные формы которого вместе с белым цветом его лица представляли резкий контраст с гибким телом и темно-бурым лицом Оарзеса, первый начал разговор. Он очень внимательно следил за египтянином, покуда тот заботливо продолжал проделывать все неприятные операции туалета: делал посредством пемзы гладким свой подбородок, приглаживал свои черные волосы, намазывая их составом из свиного сала и благовонного масла и, наконец, тщательно и крепко, до боли, проводил закопченной иголкой по своим закрытым векам, с целью сделать более длинной линию глаза и придать ему то томное выражение, которое высоко ценили восточные люди обоих полов. Дамазиппа взяла досада при виде того очевидного удовольствия, с каким его друг заботился о своих прикрасах, и он сердитым тоном воскликнул:
— Ясное дело, выйдет старая история! Клянусь Геркулесом! Как всегда, на мою долю падут неприятности и даже значительная опасность в настоящие минуты, когда по городу кишат недовольные и недополучившие плату солдаты, а тебе удастся приобрести влияние, чего доброго и награду, хотя от тебя потребуется только пробормотать несколько льстивых слов да нарядиться старой бабой, насколько сумеешь. Ну а это, конечно, тебе не трудно, — прибавил он с улыбкой, отчасти саркастической, отчасти добродушной.
Товарищ его продолжал сидеть перед небольшим осколком зеркала, которое, казалось, сосредоточивало все его внимание, и отвечал не прежде, чем с необычайной тщательностью провел последнюю черточку на каждом веке.
— Каждому орудию, — сказал он, — свое дело, и каждому человеку свое особое ремесло. Колотушка с деревянной головкой должна заколачивать тонкий клин. Звериная сила Дамазиппа должна служить опорой для ловкости Оарзеса.
— И меч римлянина, — прибавил Дамазипп, который, подобно многим людям, не попадавшим впросак, любил прихвастнуть своей храбростью, — должен прокладывать дорогу для иголки египтянина. Но если что мне служит утешением, так это то, что иголка, по крайней мере, находится в руках, созданных именно для нее. Клянусь всеми фонтанами Карий [27] , в твоих глазах совсем бабье выражение и даже колыхающиеся на твоей одежде складки как будто говорят: «Иди за мной, только не очень близко». Даже сама Салмацис [28] не могла бы сделать более полного превращения. Ты, Оарзес, так похож на старую уродливую бабу, что и не отличишь.
27
Кария — область в Малой Азии, занятая сначала финикийскими, позднее греческими, ионийскими и дорийскими колониями. Карийцы в глазах греков были варварами, и имя их было синонимом слова «раб».
28
Салмацис. По рассказу Овидия (Метаморфозы, кн. IV), эта нимфа, влюбленная в сына Меркурия и Цитереиды, бросилась в воду, когда в ней купался предмет ее страсти, и была превращена в Гермафродита.
В самом деле, переодевание египтянина было почти закончено. Черные волосы были приглажены и скромно притиснуты к голове. Туника матроны, то есть платье, собранное на груди широким поясом и прикрепленное на плече красивой застежкой, длинными складками спускалась до самых ног, где она была украшена широкой каймой. Сверх всего этого была изящно накинута большая четырехугольная шаль из самого тонкого шелка. Хотя она и была темного цвета, но украшением ее являлись золотые нити, рассеянные по материи, и большая золотая бахрома. Эта шаль одновременно служила и покрывалом и плащом, и ее легко можно было расположить таким образом, что она скрывала и формы и лицо того, кто надевал ее. Оарзес сам сознавал ту женскую грацию, с какой он носил прическу, и, когда он в таком виде прогуливался взад и вперед по тесному чердаку, нужен был даже более проницательный глаз, чем глаз самого Дамазиппа, чтобы узнать в нем переодетого пройдоху.
— Похож на бабу, мой друг?.. Да, это так, — заговорил он с некоторым оттенком неудовольствия, — но уж не на такую уродливую, какую ты, к своей досаде, увидишь тотчас же, едва мы выйдем на улицу. Я полагаюсь на тебя, любезный мой Дамазипп, — прибавил он шутливым тоном, — что ты примешь свою прелестную подругу под свою защиту от всяких неприятностей и оскорблений.
Дамазипп был трусом, и он знал это. Но он отвечал громким голосом:
— Пусть-ка они подступятся, пусть-ка! Коли угодно, так целыми дюжинами зараз! Э, брат! Славный нож да легкий шлем — этого с меня довольно, хотя бы даже мне пришлось столкнуться грудь о грудь со всей шайкой гладиаторов. Патрон знает толк в людях, как никто. Зачем бы он стал избирать для такого дела Дамазиппа, если бы он не знал, что у меня рука из железа, а сердце твердо, как дуб?
— И что у тебя медный лоб, — прибавил египтянин, почти не скрывая презрительной усмешки.
— Да, у меня медный лоб, — повторил тот, видимо довольный комплиментом. — Эх ты, приятель! Трепетное сердце, слабая рука и бабьи манеры, может быть, не позор для человека, рожденного на берегах теплого Нила. А мы, пьющие воды Тибра (что, кстати сказать, не очень-то умно), мы, кровь Ромула, дети волчицы [29] и потомки бога войны, мы никогда не бываем так счастливы, как в те минуты, когда земля дрожит под нашими ногами во время схватки, когда сердца хотят выскочить при бряцанье щитов, а уши оглушены воплями победы. Но слушай! Что это значит?
29
По преданию, Ромул и Рем были вскормлены волчицей.
Лицо хвастуна сделалось страшно бледным, и он порывисто отстегнул перевязь, так как дикий, зловещий крик раздался на соседних крышах, то усиливаясь, то ослабевая, словно в ужасном бою, и возвещая своими резкими колебаниями жестокий триумф одних и беспощадное поражение других.
Оарзес также слышал этот шум. Его мрачное лицо, с написанными на нем злобой и пронырством, теперь уже слишком мало походило на лицо женщины.
— Старые преторианцы подняли бунт, — спокойно сказал он. — Я ждал этого целую неделю. Ну, храбрый вояка, сегодня тебе представится на улицах немало случаев для борьбы, битвы, добычи, любви, вина и всего прочего, и притом это тебе не будет стоить и одного динария.