Гладиаторы
Шрифт:
Не успел еще учитель бойцов показать спину, как грек уже выскочил на улицу и окинул взором длинное пространство, освещенное луной, дававшей ему возможность заметить две черные фигуры. С быстрыми и бесшумными движениями пантеры он со всех ног перебежал длинный ряд домов, находившихся в тени, пока не достиг того уголка, через который должен был выходить всякий направлявшийся к берегам Тибра. Здесь он был уверен, что увидит свою жертву. Однако напрасно он старался рассмотреть широкие плечи Эски и нежные формы еврейки среди нескольких прохожих, проходивших в этой уединенной части города. Напрасно, как охотничья собака, перебегал он с одной стороны на другую, то вперед, по какому-то смутному соображению, то назад, с упрямством и решимостью возвращаясь к своей прежней мысли. Как собака, которую пронюхала дичь, он должен был с опущенной головой, одураченный и посрамленный вернуться в дом трибуна, придумывая по дороге подходящее оправдание своего позднего появления на пиру перед своим господином и товарищами. А между тем, сам того не зная, он прошел в двадцати шагах от тех, кого искал.
После первого порыва радости, вызванной их спасением, Мариамна, в силу своего характера, испытывала чувство, преобладавшее в ее душе над всеми другими, — чувство благодарности к небу, сохранившему их обоих, и ее, и того, чья жизнь для нее была еще дороже собственной. Верная дочь своей нации, она верила в постоянное непосредственное вмешательство Всемогущего ради блага своих верных, а новая вера, быстро завоевывавшая себе место в ее сердце, ослабила чувство пугливого уважения, с каким поклоняющийся смотрит на божество, чувствами веры, любви и детской надежды на отца. Такие чувства могут увлекать человека только к благодарности и молитвам. Не пройдя и десяти шагов от дома трибуна, она порывисто остановилась, подняла глаза на Эску и сказала:
— Станем оба на колени и возблагодарим Бога за наше освобождение.
— Но не здесь, по крайней мере! — воскликнул бретонец. Как ни крепки были его нервы, однако теперь они были измучены ночными превратностями и опасениями за судьбу возлюбленной подруги. — Они могут вернуться каждую минуту, ты еще не спасена окончательно. Если ты так истомилась, что не можешь идти (в самом деле, она очень сильно опиралась на него и голова ее свешивалась на грудь), то я донесу тебя на руках до дома отца. Милая моя, я донес бы тебя на край света.
Она кротко улыбнулась ему, хотя лицо ее было страшно бледно.
— Войдем в этот разрушенный портал, — сказала она. — Нескольких минут отдыха для меня будет достаточно, но я должна, Эска, поблагодарить Бога Израиля, спасшего нас обоих.
Они стояли подле разоренного портала, железная битая дверь которого ввалилась внутрь. Это был конец улицы, противоположный тому, на котором находился дом трибуна, и, пройдя под изъеденным червями сводом, они увидели, что портал выводил в одно из тех пустынных местечек, которые, после великого нероновского пожара, попадались там и сям не только в пригородах, но и в самом сердце Рима.
В самом деле, они вышли в то обширное пустое пространство, которое некогда было занято знаменитыми Эсквилинскими садами. Сначала это место служило кладбищем, и Август дал его своему фавориту, знатному Меценату, чтоб он засадил его и украсил по своему желанию, согласно со своим сомнительным вкусом. Образованный патриций воспользовался щедростью своего императора; он построил в этом месте великолепный дворец, которого, однако, не пощадил огонь, и придумал насадить здесь чудесные сады, точно так же уничтоженные во время того же бедствия. Немногое теперь оставалось здесь от них, если не считать деревьев, некогда осенявших могилу римлянина в дни старой республики. Это были «зловещие кипарисы», так трогательно описанные в прелестной оде тем, кому Меценат покровительствовал и кто сделал своего покровителя бессмертным, выразив ему свою благодарность.
Даже каскад, однообразный шум которого призывал господина сада к полуденному отдыху под свежей сенью деревьев, теперь высох, и во внутренней пустоте возвышалась куча обломков, где некогда журчали ясные и чистые, как кристалл, воды.
Под ветвями закоптевшего, обезображенного и разрушенного огнем дуба, похожего на призрак, Мариамна остановилась и обеими руками оперлась на руку своего спутника. В течение целых часов девушка стойко выносила свою ужасную душевную тоску и физические страдания, но когда она получила облегчение и была в сравнительной безопасности, в ней произошла реакция: ее глаза помутились, чувства отказывались служить ей и тело дрожало так сильно, что она не могла продолжать пути.
Эска в испуге склонился к ней. Бледное лицо до такой степени было похоже на лицо мертвеца, что его мужественное сердце упало при мысли о возможности жить без нее. Поддерживаемая его сильными руками, она тотчас же пришла в себя, и он в немногих чистосердечных и простых словах высказал ей свои мысли.
— И, однако, это когда-нибудь случится, — кротко отвечала она. — Что такое, Эска, краткая человеческая жизнь для такой любви, как наша? Пусть у нас будет все, чего мы хотим, все, что может дать мир, и все же каждая минута нашего счастья будет смущена мыслью, что оно так скоро кончится.
— Счастье! — повторил Эска. — Что такое счастье? Почему оно так редко на земле? Мое счастье — это быть с тобой, и ты видишь, что час наслаждения приходится оплачивать ценой, о которой я не хочу думать.
Она с любовью посмотрела на него.
— Верь мне, что я знаю, чего оно стоит, — сказала она. — С той ночи, как ты спас меня из рук этих ужасных гуляк и так благородно и любезно отвел меня в дом моего отца, я никогда не забывала, чем я тебе обязана.
Эска поднес руку девушки к своим губам, как человек низшего положения, выражающий свое почтение. Он был один с любимой женщиной, но сила и благородство его молодой любви заставляли его смотреть на нее, как на что-то священное.
Она остановилась в нерешительности, так как ей хотелось сказать еще нечто, но стыдливость сомкнула ее уста и она испугалась, как бы ей не высказать своих чувств слишком ясно. Однако она так сильно любила его, что не могла обойти молчанием столь жизненный вопрос, и, помолчав немного, собралась с духом и прибавила:
— Эска, можешь ли ты примириться с тем, что мы больше никогда не увидимся?
— О, я предпочел бы лучше сейчас же умереть! — горячо воскликнул он.
Она печально покачала головой и проговорила:
— А после смерти, как ты думаешь, увидишься ли ты со мной?
Казалось, он не понял ее. Этот же самый вопрос представлялся и его уму, хотя он почти не сознавал этого, но никогда прежде он не облекался в такую определенную форму.
— Ты сделала меня трусом, Мариамна, — сказал он. — Когда я думаю о тебе, я готов бояться смерти.
Они оба стояли под дубом, и лучи луны, ясные и холодные, проникали сквозь обнаженные ветви. Они блестели на мраморной плите, наполовину разрушенной, наполовину поросшей мхом. Тем не менее, на ее поверхности можно было ясно различить вырезанную лошадиную голову, которой римляне любили украшать камни, лежавшие на их могилах.