Гладиаторы
Шрифт:
Двенадцать лезвий, вынутых из ножен, сверкнули при свете луны так же быстро, как и его меч. Ему угрожали двенадцать сабель, принадлежащих бесстрашным людям, с ловкой, сильной и искусной рукой. Он чувствовал себя в ужасном, отчаянном положении, среди круга мечей. Он бросил вокруг себя яростный, вызывающий, хотя и помутившийся взгляд, затем взглянул на ее бледное лицо и совершенно упал духом.
Тогда она взглянула на него любовным взором, полным решимости и отваги.
— Милый мой, — тихо произнесла она. — Лучше убей меня своей рукой. Видишь, я не боюсь. Бей! Это твое право, потому что я — твоя!
Слабый румянец покрыл ее щеки, а бледные руки пытались обнажить грудь, чтобы принять смертельный удар.
Он повернул острие своего оружия в ее сторону, и она улыбнулась ему. У старика Гирпина брызнули слезы, раздувавшие его веки под длинными ресницами.
— Остановись, остановись! — сказал он прерывающимся голосом. — Не убивай ее, покуда я не буду лежать на земле,
Когда он говорил это, на открытом пространстве перед домом трибуна показался Гиппий, и гладиаторы поспешно собрались вокруг него. Только один Евхенор остался немного позади.
Глава XII
УЧИТЕЛЬ ФЕХТОВАНИЯ
Гиппий знал средство сохранять дисциплину среди своих подчиненных. Живо интересуясь их воспитанием и заботясь об их личном благосостоянии, он не допускал никакой фамильярности и в особенности не терпел ни обсуждения своих приказаний, ни минутного колебания в их выполнении. Теперь он становился во главе их, чтобы предпринять смелое и важное дело. Убеждение в близкой опасности оказывает благотворное нравственное влияние на отважного человека, в особенности, когда эта опасность из числа тех, с которыми он освоился благодаря привычке и из которых он выходил целым при помощи ловкости и отваги. Опасность веселит его дух, приподнимает воображение, дает остроту его уму и, прежде всего этого, смягчает его сердце. Гиппий чувствовал, что в этот вечер ему понадобятся все качества, какие он ценил выше всего, при выполнении своего предприятия, и понимал, что если неудача равносильна для него верной смерти, то, наоборот, успех откроет для него карьеру, которая, может быть, завершится прокуратурой или даже воцарением. С какой быстротой мелькнули перед ним его прошлое, настоящее и возможная будущность! Его первая победа в амфитеатре совершилась еще не так давно. Он помнил, как будто это было только вчера, полотняные палатки, синее небо и нестройную массу лиц, окружающих это песчаное пространство, на которые он бросил только один общий взор, так как все его внимание было сосредоточено на галле, стоящем настороже, которого он после обезоружил в несколько приемов и зарезал без малейшего упрека совести. Еще и теперь он чувствовал горячее дыхание ливийского тигра, под которым он лежал, задыхаясь в песке, покрытый своим щитом, яростно нанося удары в мускулистое брюхо зверя, где, казалось, заключена была жизнь. Когти тигра оставили свой след на его смуглом плече, но он встал победителем, и все партии переполненного амфитеатра — и красные, и зеленые, от сенаторских лож с подушками до шестидюймовых мест для рабов — все как один человек кричали ему. После этого триумфа никто не был большим фаворитом римского народа, как красавец Гиппий. Позднее он опять сделался предметом общего внимания, когда в качестве всеми признанного учителя фехтования управлял жестокими играми Нерона и со славой и усердием служил нуждам царственного Рима. Да, он достиг апогея гладиаторской славы и с высоты величия видел, как перед ним открывалась перспектива, о которой до сих пор он не смел мечтать даже во сне. Горсть смельчаков, один или два факела на двадцать гладиаторов, объятый пламенем дворец, кровавая ночь (он надеялся только и хотел, чтобы ему оказано было довольно сильное сопротивление и чтобы битва не походила на убийство), смена династии, признательность патрона и по достоинству признанные и оплаченные услуги отважного человека — после этого будущность рисовалась ему самыми яркими красками. Какая из римских провинций на Востоке всего лучше бы утолила его жажду к царственной роскоши, впервые испытываемую им в данный момент? В каком смысле его мужественные качества могли быть названы низшими сравнительно с достоинствами иудея и почему гладиатор Гиппий не мог бы стать таким же превосходным монархом, как Ирод Великий? Ведь еще и теперь, в его время, не перестали говорить об этом воинственном царе, о его мудрости, жестокости, мужестве, величии и преступлениях. А ведь обладать римской провинцией — все равно, что пользоваться независимым управлением, за исключением одного имени. Гиппий видел себя на троне во всем блеске величия, под блестящим небом Востока. Жизнь давала ему все, что могла дать: помпу, блеск, богатства и материальные удовольствия, рабов, лошадей, драгоценности, пиры, женщин с черными глазами, евнухов, одетых в шелк, и войска, облаченные в блестящие полированные шлемы и золотые латы. Ни в чем у него не было недостатка, ни даже в женщине, с которой он мог бы разделить эту очаровательную мечту. Валерия была его. Валерия рождена быть царицей. О, это был бы действительно прекрасный триумф — предложить половину трона женщине, которая доселе считала унижением выслушивать его любовные намеки. По своему благородству Гиппий с большим наслаждением думал о тех, гораздо более существенных, выражениях любви, какие он предложит ей после столь романтического осуществления своих надежд. Ему казалось, что тогда он в состоянии будет любить ее любовью, какую он испытывал во время юности, той юности, которая скорее казалась ему юностью кого-то другого, чем его самого. Уже давно он забыл ее, и она пришла ему на память только сегодня, после многих лет. Но удовлетворенное тщеславие, наслаждение, испытываемое большинством людей при получении того предмета, который мелькал перед глазами, не даваясь в руки, наконец, власть, оказываемая женщиной на того, кто привык считать себя выше или ниже подобных приятных влияний, — все это размягчило его сердце, и с трудом можно было поверить, что это тот же самый человек, который несколькими часами раньше заключал с трибуном сделку, продавая мясо, кровь и отвагу.
Не следует, однако, думать, что, занятый мечтами о будущем, учитель бойцов способен был пренебречь средствами, ведущими к достижению цели. Он собрал и приготовил свою шайку более заботливо, чем обыкновенно, и лично удостоверился в том, что оружие было начищено, наточено и готово для дела. Он распределил своих людей на разные посты и поочередно обошел их, советуя им, прежде всего, быть настороже и оставаться вполне трезвыми. Ни один из гладиаторов не заметил чего-либо необыкновенного в спокойном лице или холодном и суровом обращении своего начальника; никто не мог угадать, сколько честолюбивых планов, гораздо более возвышенных, чем какие он лелеял обыкновенно, волновали его ум и какое странное, нежное и доброе чувство нашло дорогу к его сердцу.
Он стоял среди своих подчиненных, спокойный, грубый и суровый, как всегда, и когда Гирпин увидел его строгое лицо, надежды старика-гладиатора тотчас же исчезли вместе с его веселостью. Но зато Мариамна своим женским глазом увидела в нем что-то, подсказавшее ей, что обращение к состраданию начальника не будет бесполезным.
Со своей обычной осторожностью Гиппий сначала пересчитал своих людей, прежде чем заметил двух человек, находившихся в середине толпы. Затем он бросил внимательный взгляд на оружие, как бы для того, чтобы удостовериться в его пригодности для немедленного действия, и, с недовольным видом обратившись к Гирпину, спросил его:
— Что делает эта женщина между вами?.. Ты слыхал, что я приказывал вам сегодня утром… Кто привел ее сюда?
Несколько голосов заговорили сразу, отвечая на вопрос начальника. Только один тот, к кому он обращался, хранил молчание, отлично зная, с каким человеком он имеет дело.
Гиппий чуть-чуть вытянул свой меч из ножен, и крик прекратился. Казалось, ни один отряд среди прекрасно дисциплинированных римских легионов не мог поспорить в дисциплине с этой горстью людей. Тогда, обратясь к Эске, Гиппий сказал ему резким и решительным тоном:
— Бретонец! Сегодняшний вечер ты не наш. Иди подобру-поздорову.
— Славно сказано! — воскликнули гладиаторы. — Он нам не товарищ, ему не с чего разделять нашу добычу!
Но на самом деле Гиппий хотел только поставить бретонца вне опасностей ночи, и это желание проистекало у него из безотчетного, смутного чувства, по которому он понимал, что Валерия заинтересована мощным варваром. Не в характере начальника бойцов было подчиняться чувству ревности, не имея на то достаточных оснований, а Валерию он любил настолько сильно, что мог чувствовать привязанность ко всякому, кто нравился ей. Кроме того, Эска знал их планы. Он мог поднять во дворце тревогу, и тогда произошло бы сражение. Гиппию же ничего так не хотелось, как именно этого.
Эска готов был ответить, но Мариамна отвечала сама.
— Куда он идет, туда и я пойду! — сказала она. — Сегодняшним вечером я потеряла моего отца, дом и все прочее. Вот уже второй раз он спасает меня из плена, который хуже смерти. Не разъединяй нас теперь, умоляю тебя! Не разъединяй нас!
Гиппий с нежностью смотрел на это милое лицо с большими, молящими глазами.
— Ты любишь его, безрассудный ребенок? — сказал он. — Так иди же и уводи его с собой.
Но между гладиаторами снова поднялся сильный ропот. Даже власть самого начальника не могла посягать на такое резкое нарушение правил. Всегда готовый вздорить, Евхенор оставил свое место позади всех, где он стоял до сих пор, чтобы показаться беспристрастным и незаинтересованным наблюдателем.
— А клятва? — воскликнул грек. — Мы дали ее до восхода солнца… Неужели же мы изменим ей прежде, чем выглянет луна? Она наша, Гиппий, по все законам «семьи», и мы ее не уступим.
— Молчать! — сказал начальник, бросив на Евхенора взгляд, заставивший того вернуться на прежнее место. — Кто у тебя спрашивает твое мнение? Гирпин, Руф, я еще раз спрашиваю вас, как эта женщина очутилась тут?
— Она была связана по рукам и по ногам в повозке, — отвечал первый, вопреки своему обычному чистосердечию скрывая имя хозяина повозки. — Ее увозили силой. Я заступился за нее против дурного обращения и буду и впредь заступаться за нее, — энергично прибавил он.
Девушка посмотрела на него благодарным взглядом, глубоко тронувшим старика-гладиатора. Эска в свою очередь прошептал горячие слова признательности, между тем как шайка подтвердила истину сказанного.
— Это верно! — воскликнули они. — Гирпин правду говорит. Вот почему она принадлежит всем нам, и каждый имеет на нее право.