Гладиаторы
Шрифт:
— Женщины бретонского племени — благородные существа! — сказал Лициний, следя за нитью своих мыслей с сильно бьющимся сердцем, в котором одна из женщин оставила такое глубокое впечатление; что даже во время боя воспоминание о ней царило в его душе, как царило уже много лет, не вытесняемое никакой живой соперницей. — И этот юноша любит говорить о своем детстве, о своей погибшей матери… погибшей безвозвратно, — с горечью прибавил он, — когда она была так пламенно любима!
— Да, это так, — продолжал Калхас, — и хотя печаль ребенка была и без того страшно тяжела, однако обстоятельства смерти матери сделали ее еще более невыносимой. Слишком юный, чтобы носить оружие, он видел, как отец удалился во главе племени, чтобы встретиться с римскими легионами. Это был человек жестокий и властный, которого он знал очень мало и скорее боялся, чем любил, если только он мог бояться чего-либо на земле. Его мать лежала на одре болезни, и ребенок испытывал за нее невыразимый страх, не позволявший
Когда Калхас кончил говорить, он увидел, что его слушатель сделался страшно бледен. По его лбу катился холодный пот, и здоровое тело дрожало до такой степени, что латы издавали звон. Он поднялся и постоял у порога шатра, как бы запасаясь воздухом, затем вернулся к своему гостю и заговорил тихим, но твердым голосом.
— Я это знал, — сказал он, — я знал, что так случится. Этот Эска — сын той женщины, которую я знал в моей молодости и — к чему стыдиться? — которая оставила по себе впечатление на всю мою жизнь. Я уже стар, и теперь в моих волосах седина. Взгляни на меня. Что общего могут иметь такие люди, как я, с безумными надеждами и опасениями, которые заставляют сильнее биться молодые сердца и от которых кровь приливает к их цветущим щекам? И, однако, сегодня я скажу тебе, что мне, как я ни утомлен войнами и печалью, кажется, будто кубок жизни только что был предложен мне и уже снова жестоко от меня отнят, прежде даже чем я успел омочить в нем свои иссохшие от жажды уста. Зачем я узнал о счастье только для того, чтобы лишиться его? У тебя гуманное сердце, притом же ты храбрый человек хотя твоя одежда и говорит о мирной миссии, так как, в противном случае, ты не был бы здесь, во вражеском лагере. Говорить ли тебе, что когда я вошел в грубый шалаш в бретонских укреплениях и увидел ту, которую я любил на земле, лежащею у моих ног на ложе, холодной и бездушной, моя сабля не дала мне утешения и я не пал мертвым рядом с ней, чтобы почить в одной могиле, только потому, что я был римским солдатом? И теперь я не увижу ее более! — Он провел рукой по лбу и прибавил шепотом: — Никогда более!.. Никогда!..
— У тебя не может быть такой мысли! Ты не можешь думать о таком полном уничтожении! — воскликнул Калхас, оживившись, как старый боевой конь при звуке трубы, лишь только ему представилось дело, которое было ему предначертано, и он встретил на дороге другого путника, которого можно было вести к спасению. — Неужели ты думаешь, что ты, или она, или кто угодно созданы только для того, чтобы страдать или мучить других, бороться и изнемогать, вздыхать и трепетать известное время и затем впасть в небытие или забвение, как слишком спелая смоква падает с ветви? Неужели ты думаешь, что жизнь окончится для тебя и для меня тогда, когда ты, пораженный еврейским дротиком, падешь в своем вооружении во главе десятого легиона, а я буду распят Титом перед этими стенами, как шпион, или побит своими соотечественниками у ворот Иерусалима, как изменник? А такая судьба, может быть, ждет обоих нас, прежде чем завтра закатится солнце. Одумайся, благородный римлянин! Твое тело ведь не более как вот эти чешуйчатые латы, которые ты бросил там на землю, потому что они уже не в силах выдерживать сабли или копья. Человек оставляет позади свою изношенную оболочку и радостно продолжает свой путь… путь, ведущий к другому жилищу.
— Где же это жилище? — спросил римлянин, заинтересованный серьезным видом гостя и той убежденностью, с какой он говорил. — Это то же жилище, в которое, как говорят наши поэты, уже раньше нас пришли благочестивый Эней, Тулл и Анк? О котором мечтали некоторые философы и которое другие вышучивали? Это фантастическая нематериальная страна, с неосязаемыми долинами за какой-то объятой туманом рекой. Это мечты, это сумасбродные призраки людей-фантазеров. Какое дело нам, деловым людям, до всего того, что не есть действительность?
— А что такое действительность? — спросил Калхас. — Что она: вне нас или внутри? Взгляни за дверь палатки, благородный римлянин, и окинь взором славное зрелище, представляющееся тебе… ровный лагерь, воинов легиона с султанами, орлов, трофеи и оружие.
Лициний размышлял несколько минут, прежде чем ответить. Подобно многим другим мыслящим язычникам, он часто размышлял о том великом вопросе, который настойчиво ставится всяким одаренным разумом существом. «Почему это так?» Сам он незадолго перед этим был поражен очевидным несогласием стремлений человека и его усилий с необъяснимыми прихотями счастья и явной несправедливостью судьбы. Он начал жизнь со смелой уверенностью человека с деятельным характером, веря, что все возможно для решимости и отваги зрелого человека. Когда ему приходилось потерпеть неудачу, он винил самого себя с некоторым презрением, и наоборот, когда достигал успеха, его уверенность в своей силе и в справедливости его теорий возрастала. Но его, гордого своей молодостью и счастьем, горе взяло за руку и научило своим горьким урокам. В цвете лет и в апогее своей славы Лициний сделался человеком созерцательным, так как он был одинок и несчастлив. Он видел, как неблагоприятные обстоятельства надвигались все более и более, и знал о своем бессилии преодолеть или осмыслить их. И тогда как все считали его сильным и самоуверенным, он знал свою слабость и нужды: его надломленный ум был смиренным и послушным, как ум ребенка.
— Но ведь все же должно иметь смысл! — воскликнул он наконец. — Должна же быть нить в этом лабиринте! Только рука человека не умеет ее найти. Что такое истина, спрашивают наши философы. О, если бы я мог ее знать!
Тогда под этим военным шатром, в самом сердце победоносной армии, иудей открыл римлянину ту мудрость, для которой все иные знания являются только преддверием и тропой. Под сенью орлов, собравшихся для разорения города, человек, равнодушный ко всем превратностям и видевший во всем добро, так как знал, где истина, вручил своему брату меч, который был наточен для нанесения удара его народу, талисман, ставивший его выше всего сотворенного, дававший силу выносить голод, жажду, печаль, болезнь, поругание, бесчестие и смерть. Лициний слушал его жадно и со вниманием, как слепец слушал бы того, кто мог научить его средству возвратить зрение. Известность будущего была отрадна для него, до сих пор так печально жившего прошлым. Здание надежды было ново и прекрасно для того, чей взор сделался тусклым, так как постоянно видел только мрачные руины сожаления. Теперь он снова находил облегчение, ободрение и пример для подражания. Когда Калхас в немногих простых и серьезных словах рассказал все, что сам видел и слышал относительно славной самоотверженности, сострадания и безвозмездного выкупа, колено воина преклонилось и глаза его сделались влажными от слез.
По приказу начальника Лициний отослал гостя к большим воротам Иерусалима со всеми почестями, какие обыкновенно воздаются послу враждебного войска. Калхас нес с собой ответ Тита, дававший осажденным просимое ими перемирие. Плацид не ошибся, сказав, что рассудок государя восставал против этой вредной отсрочки, но и в этом случае, как во многих других, милосердие Тита взяло верх над его знанием еврейской двуличности и его собственным желанием окончить войну.
Глава VI
РАЗРЫВ
Печально вошел в свой шатер начальник распущенного легиона, после того как он разошелся с Плацидом по окончании военного совета. Он также обманулся в своих ожиданиях и был недоволен. Продолжительность осады утомила его; опустошения, произведенные болезнью среди его людей, беспокоили его и портили ему настроение; ко всему этому присоединялось нетерпение, получить свою долю добычи. Излишне говорить, что Гиппий был расточителен в своих издержках и привык к роскоши. Подобно наемникам, которыми он предводительствовал, он рассчитывал на иерусалимскую казну, чтобы заплатить своим кредиторам и добыть деньги, необходимые для будущих излишеств. В распущенном легионе уже не было ни одного человека, который бы не подсчитывал, что стоит эта золотая кровля, возбуждающая столько зависти, и какова приблизительно будет его часть, когда крыша будет обращена в монеты. Народная молва не преминула увеличить в десять раз общую сумму богатств и драгоценностей храма. Осаждающие были уверены, что всякий солдат, которому выпадет счастье войти в храм с мечом в руке, будет обогащен на весь век, а гладиаторы были людьми, неспособными отступать перед опасностью или пролитием крови, лишь бы дойти до такого результата.