Гладиатрикс
Шрифт:
Катувольк видел, конечно. Он смотрел на беспомощно распростертое, почти безжизненное тело подруги, и в его глазах все расплывалось от слез. Галл молча призывал богов своего племени, умолял их оставить жизнь амазонке хотя бы для того, чтобы их с Эйрианвен смертельная схватка обрела какой-никакой смысл. Неужели у небожителей достанет жестокости забрать сразу обеих? Не может такого быть, не должно! Катувольк в это искренне верил.
— У меня еще дел по горло, — нарушил строй его мыслей голос лекаря. — Если хочешь подождать, то сиди снаружи. Вот только вряд ли что-то выяснится прежде утра, так что лучше иди пируй. Повеселись и напейся!
Умом Катувольк понимал, что это был добрый совет. Он все равно ничем не мог здесь помочь, а временное забвение, даруемое пивной кружкой, было всяко лучше бесконечного ожидания в этой обители боли и смерти.
Молодой галл благодарно кивнул лекарю и вышел за дверь.
В коридорах и жилых помещениях внятно чувствовалось облегчение. Игры завершились. Выжившие бойцы тихо блаженствовали, ведь больше им ничто не грозило. Кроме того, по традиции для победителей устроили большой пир, то бишь попойку. Попозже вечером им предстояло славно повеселиться на той самой арене, где они сражались и убивали. Теперь им предстояло изведать здесь все стадии опьянения. Прославление жизни сменится грустью по ушедшим друзьям. В итоге все без чувств сползут под столы, в чем, кстати, опять-таки проявлялась мудрость ланисты. Назавтра после попойки бойцы будут ползать, точно сонные мухи, а значит, никаких происшествий при погрузке в зарешеченные телеги можно будет не опасаться.
Катувольк поймал себя на мысли о том, придет ли Лисандра. Палка ему уже рассказал, как она переживала гибель Эйрианвен. Ему даже пришлось ее запереть. По мнению Катуволька, это была большая несправедливость, ибо лавры, которые школа Бальба снискала на играх, в немалой степени были заслугой Лисандры. Держать ее под замком, пока все прочие победители веселятся, наслаждаясь относительной свободой… Нет, это было нехорошо.
Парфянин обещал проверить, как она там, и выпустить, когда все успеют как следует нагрузиться, но Катувольк решил самолично к ней заглянуть. Как бы Палка сам не напился и не позабыл во хмелю своего обещания. Вдобавок галлу хотелось восстановить те добрые отношения, что у него когда-то были с Лисандрой, так сказать, навести мосты. Он слишком сурово с ней обошелся, наказал без всякой вины. Очень хорошим человеком Катувольк себя не считал, но, по крайней мере, был честен и справедлив. Он зря обидел девушку и собирался ей об этом сказать.
Лисандра сидела под замком и неподвижно смотрела в темноту. В целом мире для нее существовала лишь боль. Никакое физическое страдание, которое ей приходилось испытывать, не шло с этим ни в какое сравнение. Чудовищное горе когтило ей душу, от пытки не было избавления. Ни разу прежде этого дня спартанка не давала воли слезам. Теперь ее горло сводила судорога, щеки покрыла соленая корка. Она постоянно видела одну и ту же картину, навеки врезанную в память. Прекрасная силурийка тянет к ней руку, зовет на помощь в последние мгновения жизни, а она не может ее спасти.
Лисандра не отнимала лица от ладоней. Ее тело содрогалось, заставляя звенеть кандалы. Все получилось не так, как должно было. Это она, Лисандра, а вовсе не Эйрианвен, должна была выйти на поединок с Сориной. Уж ее-то руку не остановил бы никакой помысел о родстве или дружбе. Жизнь проклятой амазонки утекла бы в песок, а все то, о чем мечтала бедная Эйрианвен, понемногу начало бы сбываться.
Но ничего этого не будет. Надежда погибла вместе с Эйрианвен. У Лисандры вырвали из груди сердце, так что продолжать жить больше не было смысла. Голос Афины больше не достигал ее, и Лисандра знала причину. Она прогневала богиню своей любовью к дикарке.
Сидя в темноте, спартанка пыталась возродить духовные навыки, вколоченные в нее с раннего детства, отодвинуть, запереть разверзавшуюся в душе жуткую пустоту, но ничего из этого не получалось. Вокруг не было совсем ничего. Только безмерная утрата Эйрианвен…
Откуда-то из-за двери до нее доносились отзвуки болтовни и смеха гладиатрикс, собиравшихся на пир, но Лисандре хотелось лишь умереть. Перестать быть. Со смертью, по крайней мере, кончится боль. Наступит забвение.
Любовь оказалась слишком жестокой. Ее потеря намного превзошла ту меру, которую способен вынести человек.
Оказывается, любовь изменила Лисандру. Она сама понимала это.
«Если не стало любви, тогда зачем все?.. Зачем мне отныне жить? Чтобы чтить Афину? Служить Бальбу?..
Какая бессмыслица!
До чего же ясно и просто все было прежде, до того как я угодила в этот луд. Тогда я стала рабыней и едва не отчаялась, но превосходство тела и духа, свойственное спартанцам, помогло мне восторжествовать и послужить своей богине даже в самых чудовищных обстоятельствах. Даже встреча с Эйрианвен — в подобном-то месте! — была великим промыслом Афины. Впервые в жизни я была по-настоящему счастлива, узнала любовь, нежность, дружбу, преданное участие.
Теперь все это у меня отняли, жестоко и страшно».
У спартанцев не в обычае было слезное оплакивание утрат. Лисандра так и слышала свой собственный голос, насмешливо порицавший Данаю, мол, нечего разводить сырость над телами павших друзей.
Только теперь девушка как следует поняла, что это в действительности значило — лелеять другого, как себя самого.
Она поднесла руку к лицу и стала рассматривать цепь, державшую ее возле стены.
«Нетрудно будет обернуть ее вокруг шеи… и затягивать, покуда не уйдет боль. Пусть Геката, покровительница самоубийц, примет меня в объятия и уведет в темные селения Гадеса.
Все лучше, чем жизнь в одиночестве!»
Потом она горько усмехнулась и отбросила от себя глухо зазвеневшую цепь. Воительница избрала для себя смерть, а это ясней ясного значило, что ей придется жить дальше.
Так велела спартанская честь, требовавшая величайшей жертвы.
XXXI
«Вот как следовало бы жить», — сказал себе Бальб.
Естественно, он и сам обустраивал свое обиталище как подобало культурному и образованному человеку, но это… Дом Фронтина являл собой не просто роскошь. Он наглядно показывал, какого совершенства может достичь человек, нисколько не стесненный в средствах и воистину утонченный.
Он, Луций Бальб, сидел здесь, за столом у правителя. Это свидетельствовало о том, что умом и неустанным трудом можно добиться очень многого. Эти качества возносили своих обладателей на любые высоты и прежде, и в особенности — теперь.
Толстяк Эсхил также был среди приглашенных. Он буквально купался в лучах успеха. Игры, оплаченные его деньгами, прошли попросту замечательно.
«Ну что ж, пусть он сделает еще один шаг к власти, — подумал Бальб. — Если этому греку удастся заполучить должность эдила, авось вспомнит, что его игры так здорово удались во многом благодаря именно мне».