Гламур
Шрифт:
***
Почти поголовно неграмотная страна при большевиках менее чем за 10 лет превратилась в страну сплошной грамотности. В договорах, которые заключались с домработницами, профсоюз следил, чтобы был пункт об обязанности хозяев отпускать их на занятия ликбеза без вычетов из зарплаты. К этой работе привлекались старшие школьники. Так нас, школьниц, прикрепили к ближайшей пожарной части. Мы учили грамоте пожарников.
***
В конце улицы Мархлевского была большая телефонная станция, куда нас водили на некоторые уроки труда. Во дворе школы была французская церковь. Там при нас служили панихиду по убитому французскому министру иностранных
***
Кинокартин тогда выходило мало, девять-десять в год, поэтому каждая становилась событием. Помню, еще в семилетке нас всех из лагеря повезли смотреть первую отечественную звуковую картину «Путевка в жизнь» о жизни беспризорников. Потом была вторая звуковая картина — «Груша Кондакова», о работнице фабрики фарфоровой посуды, где очень обыгрывались возможности звука в звучании фарфора. Из немых картин помню только «Багдадский вор» с Мэри Пикфорд и Дугласом Фербенксом и «Медвежью свадьбу» по сценарию Луначарского. Среди черно-белых немых картин преобладали иностранные, но были и наши, с красавицей Верой Холодной. Которая, как оказалось потом, жила в соседнем с нами доме № 12.
***
Мой жених Давид был в месткоме МГТУ им. Баумана, где мы учились, заведующим культурным сектором: организовывал походы в музеи, вечера, распространял театральные билеты, так что в театры мы ходили часто. Тогда, кажется, еще существовал 2-й МХАТ. Мне запомнилась и понравилась постановка «Сверчка на печи», но в газетах писали, что Ленин оценил ее, как мещанское искажение Диккенса. Театр скоро закрыли. А были там прекрасные актеры: Берсенев, Гиацинтова, Серафима Бирман и другие. Двух первых я видела потом в «Норе» в ТРАМе. В помещении бывшего 2-го МХАТа сделали Детский театр (нынешний РАМТ).
Бывали в Еврейском театре. Но и в «Тевье-молочнике», и во «Фрейлахсе» вместо Михоэлса играл Зускин. Самого Михоэлса я так живым и не повидала. Посмотрели мы с Давидом в Малом и «Любовь Яровую» с Пашенной в главной роли. Были дважды в театре Мейерхольда — на «Лесе» Островского и «Даме с камелиями» по Дюма. «Лес» совсем не помню, а вот в «Даме с камелиями» играла жена Мейерхольда Зинаида Райх.
***
В конце 30-х у нас в квартире уже был телефон. И весь дом ходил уже к нам, так как в 22-й квартире у Кабаковых (той самой, куда мама ходила звонить, когда нас обчистили) было трудно пробраться между увеличившимся ее населением. Часто нам звонили: «Позовите такую-то из такой-то квартиры», и мы ходили, звали. Занималась я за большим письменным столом в столовой. Приходилось делать это под аккомпанемент телефонных разговоров. Мать Бориного товарища Вити Мацова, хирург по специальности, приходила с записной книжкой и всю ее обзванивала.
***
Уже после войны мы с Давидом часто гуляли вечерами — Ананьевский переулок, Садовое Кольцо до Уланского переулка, по нему и Даеву переулку — и домой, на Костянский. На углу Ананьевского и Садового кольца на столбе было объявление: «На этом перекрестке погибло 6 человек. Не спешите быть седьмым». И правда — на наших глазах машина сбила мальчика. Мы услышали визг тормозов. Из машины выскочил военный, поднял мальчика на руки и бегом в приемный покой Склифа.
Записал Алексей Крижевский
Путная богадельня
Чем живет дом милосердия
Евгения Долгинова
I.
— Двадцать первого года.
— Двадцать третьего.
— Двадцать пятого я.
За окном первое солнце, обильная
Старушку делает платок; без платочка — была бы пожилая дама: все на месте — стройная, ироничная, острая в разговоре. Восемьдесят восемь лет.
— Мы с Марьей Александровной надеемся дожить до девяноста.
— Ну и до ста, — говорю я не очень уверенно. — Почему бы и нет.
— Нет, — спокойно возражает, — это лишнее. Дураками жить не надо. Но до девяноста нам хотелось бы — потому что уж какая тут хорошая жизнь, и мы тут все собрались добропорядочные бабушки.
Выпрямившись, Мария Кирилловна поет: «Нам песня строить и жить помогает», — и слегка марширует. Она поет песню до конца. Голос у нее отменный — насмешливый, сильный и молодой. Почти девичий.
II.
Конечно, это конферанс для гостей, да и иронию не спрячешь (Марья Кирилловна вошла во вкус и исполнила также «Дайте в руки мне гармонь»), но все равно чувствуется: им здесь неплохо. Мрак казенного дома все равно не заболтать, а здесь мрака нет, есть весна, большая очень светлая палата и чистые, вымытые, благостные бабушки. В первой палате Белевского дома-интерната милосердия для престарелых и инвалидов (300 км от Москвы, Тульская область — на границе с Калужской и Орловской), где живут самые крепкие и «добропорядочные», за домашность отвечает большой туркменский ковер на стене; когда-то за такими писались в очереди.
— А вот в старости — только жить, а я уже состарела. Жила хорошо, а жить уже некогда. Детей не было, для себя жила. Водки сроду не пила, и пудриться мы не пудрились. Не блядовала, и водки сроду, — она идет по второму кругу, рассыпаясь в комплиментах богоугодному дому, и наблюдающая за беседой фельдшер Надежда Петровна поощрительно улыбается.
Ключевое слово — «дают».
— Как жили-то: красивое не на что, мыла не на что, соли не на что. Лен сеяли и тканые рубахи шили себе, не могли ситца купить к Троице. Мы-то всю жизнь дерюжкой накрывались — дерюжку носили, а тут одежу дают, белье, все дают. Постель чистая, белая, меняют раз в две недели. Деньги есть у нас, четверть пенсии дают на руки. Еду дают — завтрак, обед.
— И полдник! — уточняет палата. — Полдник даже!
— И ужин. А что до жизни, деточка, то жизнь прожили мы честную и трудную.
— Честную и трудную, — одобрительно резонирует палата. (Я еще несколько раз услышу эту формулу.)
— На всем готовом мы, сытые, деньги, тепло, никогда так хорошо мы не жили...
Шепчет:
— Вот только подмыть негде, — и трогает себя между ног.
III.
«Подмыть негде» есть показатель не бесчеловечного интернатского жизнеустройства, но архитектурной непреодолимости. Здание Белевского дома-интерната для престарелых и инвалидов — памятник классицизма XVIII века, перестройке не подлежит, попытки предыдущих директоров утвердить пристройки успеха не имели, — и сейчас старухи спускаются в столовую и туалет по очень красивой, с резными балясинами, но крутой деревянной лестнице. Это здание — бывшая гостиница Крестовоздвиженского женского монастыря, с 1874 года — епархиальная школа для девочек (читаю список учительниц: «...монахиня Феофания Кросникова, окончила курсы в Московском Николаевском институте, монахиня Магдалина Ревякина, домашнее образование...»), позже — церковно-приходская школа, в раннесоветское время — молокозавод, с 1935 года — дом престарелых. Присутствует почти на всех видовых открытках Белева. И в самом деле, вид на излучину Оки здесь такой, что впору ставить панорамную площадку с трубой, и калитка выходит сразу на крутой берег.