Гламур

Русская жизнь журнал

А есть еще станция метро «Елизаровская»... У нашего первого фильма, у «Пасеки», сценарий основан на всяких советского времени так называемых городских легендах. Дело происходит в некоем условном городе, но это снимали здесь на «Елизаровской», в двух остановках от Невского. Никому и в голову не приходит, что это Питер. Целый район такой, совершенно убитый и жители там соответствующие. Готовый антураж, ничего не надо делать. Даже будку нашли телефонную старую, даже дерево поваленное поперек дороги — вот так и лежало.

— Да, — подтверждает Копейкин, — большой район, который заселен просто отборной алкотой. Персонажей пруд пруди, снимай прям в любое время. Идет какой-нибудь по пояс раздетый в трениках, в уродских татуировках, с бутылочкой, сядет под окошком: «М-а-а-а-ш!»

Но вообще я надеюсь,

что финансовый кризис поможет подольше всей этой елизаровской красе продержаться. Потому что новое, которое здесь сейчас строят, еще меньше отвечает нормам эстетическим. У народа вообще с красотой плохо, у архитекторов тем более. А что касается Апраксина, так туда я одно время заходил часто, там обитала редакция газеты «На дне». Приходишь, а жизнь идет, слышны крики: «Грабят!», бежит какая-нибудь женщина: «Ой, кошелек, кошелечек, арестуйте их», ну все такое. И тут еще появились лохотронщики, какие-то люди, которые не бреются, но и бороды у них при этом не растут, они такие прям черные все. И они стоят, ты проходишь мимо: «Фабричный спырт, фабричный спырт...» Что это такое? А однажды я увидел, как человек это покупал. Подходит мужчина лет 60-ти, такого алкотного вида, они ему говорят: «Сейчас», — а внизу дыра в подвал, ржавым щитом забитая. И оттуда такая рука волосатая с бутылкой. Литр. Но если советовать куда пойти... Нетронутый Адмиралтейский район, туда вглубь, к верфям, вот там интересно ходить-бродить. Еще мне очень нравится скверик напротив метро «Технологический институт» с памятником Менделееву, там на одной стене дома — огромная, огроменная таблица Менделеева. Проходить мимо и просто зайти туда — хорошо... Возле Никольского собора, Крюков канал — тоже очень красиво и душевно, особенно в солнечную погоду, когда начинает немного вечереть. Именно отдохнуть, ничего не надо пить даже, просто постоять и посмотреть.

— Скажите, а если вот не только посмотреть... Район Владимирской мы с Леной уже отчасти освоили.

— А справа от Гостиного двора Грядка так называемая, как раз типа Апраксина — концерты, торговля алкоголем, музыка круглосуточно. Вот там пока жизнь, по ночам народу — не войти, очень популярно. Там целый ряд абсолютно неформальных питейных заведений — «Фидель», «Белград», еще какие-то. Но это уже скоро закроется, будут бутики и все такое. Не знаю, в Москве есть ли сейчас что-нибудь похожее?

В Москве такого нет уже лет десять. Поэтому я сделал все, как мне велели. И Грядка добила окончательно: аркада и целый ряд восхитительных кабаков, именно таких, какие мне нравятся. Мокрая барная стойка, угарный дым, сортиры с выбитыми дверями, приятнейшая публика. Я не склонен идеализировать этот жанр, но наличие подобных заведений — тем более на центральной улице — создает ощущение живого, демократичного города, в котором стоимость квадратного метра пока еще не является основополагающим фактором. Также как и наличие пыльных дворов, ржавых крыш и поросших березками балконов. Старый город должен состоять из старых домов, он может жить, развиваться, не брезговать благами прогресса, но ему не пристало молодиться, рядясь в пластмассовые стеклопакеты. Старая Москва ужалась до размера нескольких нетронутых районов. А в Петербурге пока еще есть, куда глазам разбегаться. Веянье времени очевидно: официальный Питер хочет играть по московским правилам, возводить небоскребы, громя кварталы ветхой некомфортабельной застройки. Перенимание столичного опыта добром не кончится, помяните Нострадамуса. И все-таки очень важно, чтобы этот, легендарный, сказочный Петербург протянул дольше напророченных 333 лет

Американская Россия

Выставка в Корпусе Бенуа

Аркадий Ипполитов

И кем там он ей был, я забыла, этот Вронский, мужем или любовником? — на мое замечание, что все же любовником, так как мужем был однофамилец героини романа, и что на этом и сюжет построен, моя собеседница, шикарная манхэттенская девушка, весьма остроумно заметила:

— Да, я тоже так думаю, ведь для мужа он слишком сексуален.

Речь шла, как вы понимаете, о последней

западной, тогда, уж чуть ли не лет десять тому назад, еще актуальной экранизации «Анны Карениной», и сексуален был Шон Бин, представивший миру Вронского в виде поджарого спортивного блондина с лицом отважного ирландского борца за свободу Ольстера. Удовольствие этот разговор мне доставил огромное и, время от времени всплывая в памяти, всегда заставляет расплываться в самодовольной улыбочке. Снобизм великой духовности против снобизма великой материальности.

Моему самодовольному снобизму не может помешать даже то, что я прекрасно понимаю: заговори со мной какой-нибудь американец об «Алой букве» Натаниэля Готорна, я бы ничего не вспомнил, кроме того, что Деми Мур слишком сексуальна для квакерши, да и из «Женского портрета» Генри Джеймса я не помню имени ни одного действующего лица, и кто там муж, а кто любовник Николь Кидман, для меня совершеннейшая загадка. Смутно помню, что роман «Женский портрет» об одержимости американцев Италией и что Тома Круза там точно не было. Интересно, были ли воспоминания моей ньюйоркерши об этих произведениях американской литературы более точны, чем мои? Это я, кажется, узнаю только на небесах.

Лев Толстой, конечно, не Готорн и не Генри Джеймс, поэтому улыбаться все же дозволено. Слегка, не перебарщивая, все же Готорн и Генри Джеймс тоже вполне себе писатели, и, к тому же, надо отдать должное жительнице Манхэттена, она вышла из положения с остроумием, достойным лучших сцен секса в большом городе. У меня так вряд ли бы получилось.

Нью-йоркский разговор десятилетней давности снова пришел на память на выставке «Американские художники из Российской империи», проходящей сейчас в Русском музее. И снова вызвал улыбочку, потому что теперь он всегда будет всплывать в сознании при любом разговоре об американо-русских связях, о русской культуре в Америке и американцах в России. И вызывать дурацкую улыбку.

Выставка в Русском музее отличная и качественно сделанная. Она интересна тем, что обрисовывает огромный айсберг русско-американского единства, еще до конца не понятого и не осмысленного. Хронологически экспозиция начинается с десятых годов и доходит примерно до семидесятых, представляя только художников, родившихся до 1917 года, так что художники периода эмиграции из СССР в нее не включены. Эффект получился крайне неожиданным, в первую очередь тем, что, как оказалось, многие художники, которых принято воспринимать как чисто американских, имеют русские корни. С Фешиным, Челищевым, Архипенко, Анисфельдом, Бурлюком и Борисом Шаляпиным все понятно, приехали из голодной России. Про российское происхождение Марка Ротко и Арчила Горки более-менее известно. Но, как выяснилось, и отец американского авангарда Макс Вебер, и лучший американский фовист Бен Бенн, классики нью-йоркской социальной школы Мозес и Рафаэль Сойеры, главный представитель американского сюрреализма Питер Блюм, Бен Шан, один из десяти лучших американских художников первой половины прошлого столетия, мамаша минимализма Луиза Невельсон — все они родились на российской территории. Возникает ощущение, что так или иначе все американское изобразительное искусство двадцатого века произросло из России.

Тут приходится сделать некоторую паузу. На территории Российской империи, включавшей в себя Царство Польское, проживало чуть ли не восемьдесят процентов всех евреев мира. Особой благожелательностью к иноверцам российский режим никогда не отличался, и, несмотря на всю «всемирную отзывчивость» русской души, жизнь иудея в Российской империи была, мягко говоря, сложной. Эмиграция из России в США началась задолго до революции, она даже не то чтобы была эмиграцией, но естественно продолжала политику заселения Америки, и именно эта часть переселенцев натурализовалась на новой родине, став не просто частью американской культуры, но и во многом определив лицо всей американской культуры. Большая часть переселенцев везла с собой не самые радужные воспоминания о своей географической родине, и вопрос о русскости выходцев из России — особый вопрос. Какие бы то ни было, радужные или нет, но воспоминания были, и важно то, что, оказывается, в становлении Соединенных Штатов русско-еврейская составляющая играет не менее важную роль, чем англо-саксонская, испано-латинская или афро-американская.